АНАЛИТИКА

Сеид Бешарми (псевдоним) - писатель и архитектор. Живет в Берлине с 1986 г.

Общественно-политический и литературный журнал "22" № 92-93 (1994 г.)

обсудить в форуме

У КАРТЫ МИРА

ТАДЖИКСКИЙ МЕМУАР

Десять лет назад, когда писалось предлагаемое ниже эссе, слово Таджикистан было в Германии, где я живу, мало комуизвестно. Мне, по крайней мере, приходилось объяснять, что это местность в Центральной Азии, где расположен Памир -это слово немцы по большей части знали, т. к. "Памир" - имя известного в Германии большого парусного судна, названного так неизвестно почему.

недвижимость в Черногории

За последние годы названия небольшой (чуть больше Греции) горной страны, ее столицы Душанбе и даже некоторых других городов стали известны всему миру, - увы, из-за кровавых безобразий. которые там творились, а отчасти творятся сейчас. Нынешний Таджикистан, печальная слава которого подобна славе Боснии, Сомали и соседнего Афганистана, кажется очень мало похожим на ту сравнительно благополучную советскую республику, один из срезов бытия которой я пробовал описать в 1984

Это было почти идиллическое время позднего застоя: стабильная жизнь, умеренные стабильные цены и умеренный же - по советским меркам - дефицит всего необходимого. На улицах не убивали. Борьба за власть была, как всегда, свирепа, но как бы невидима и не принимала форму массовых беспорядков. страшные силы расовой, религиозной, социальной и просто беспричинной ненависти были, казалось, навсегда загнаны, замурованы в глубоком подполье. Считалось, что их нет. О свободе, естественно, никто не помышлял.

Описывая эту вроде бы стабильную систему жизни и место в ней туземной интеллигенции, мог ли я знать, что система не только не вечна, но и доживает свои последние дни? Что вскоре она обернется взрывом кровавого хаоса, разрушением городов и избиением их жителей, бессудными расстрелами, зверствами и грабежами? То есть, конечно, кое-какие признаки неустройства были видны уже тогда, и я это отметил, не предполагая, правда, их сокрушительных последствий.

И все-таки, перечитывая сейчас этот десятилетней давности текст (назовем его условно мемуаром), я не нашел в нем ничего, что следовало бы изменить или откорректировать. По-моему, тут все описано верно на тот, ставший уже историческим, момент. И даже мои осторожные прогнозы, в общем, подтвердились, -например, о нерасположенности рассудительных таджиков к религиозному фанатизму и экстремизму. Убивать, чтобы была практическая польза, - это да, это было нужно, но сражаться за вечные ценности ислама, и самому, не дай Бог, мученически умереть - такого в нынешней таджикской истории нет и, даст Бог, не будет. Исламский фундаментализм, как я и предсказывал, остался таджикам чужд, - заслуга на общем фоне политических безобразий не столь уж большая, а все-таки заслуга. Это утверждение может показаться уязвимым, принимая во внимание, что в недавней кровавой борьбе в Таджикистане принимала очень активное участие группа или партия, называемая исламистами, или даже ваххабитами. В действительности противоречия тут нет: "исламисты" (которые, кстати, странным образом блокировались с "демократами") - всего лишь псевдоним, за которым скрываются конкретные клановые группировки. Так же как "коммунисты", с которыми сражаются "исламисты" и "демократы" - не более, чем условный знак для другой кланово-племенной группировки. Они могли бы, без заметного изменения сути дела, даже обменяться названиями. А суть дела, как я и углядел еще тогда (особой проницательности здесь не требовалось) - в борьбе за власть традиционно враждебных кланов: ходжентско-ленинабадского, памирско-гармско-го, кулябского и курган-тюбинского. Только прежде эта борьба, по-азиатски беспощадная, шла, так сказать, в коридорах власти, на партийно-государственно-торговом уровне, а теперь выплеснулась, обретя формы гражданской войны.

В этой войне силы распределились примерно так: "коммунистами" назвали себя сторонники ходжентского и кулябского кланов, да из района Курган-Тюба к ним присоединились местные узбекские группировки. "Исламистами" стали памирцы и гармцы, области восточнее Душанбе и - частично - жители Гиссарской долины. Малочисленные "демократы" рекрутировали сторонников не по племенному признаку (хотя преобладают памирцы и канибадамцы), а среди эмансипированных служащих, студентов и людей, считающих, что их заслуги и способности недостаточно оценены.

Что же до ислама, то после нежданного обретения независимости и даже чуть раньше, когда исчезла официальная нелюбовь к нему, он на какое-то время стал объектом интереса и приобщения. Возникло что-то вроде моды на ислам, и, как ее следствие, стали в довольно большом количестве строиться новые мечети. Эти здания странной архитектуры я видел сам, когда в 1990 г. побывал в Таджикистане. Но мода быстро прошла (тут, наверно, сказалось и впечатление от жестокостей "исламистов" во вспыхнувшей гражданской схватке), и теперь, как рассказывают, мечети по большей части пустуют.

А независимость - что ж независимость? В Таджикистане, я думаю, она создала больше проблем, чем их решила. В первую очередь, экономических, хозяйственных, но и культурных, и даже психологических. Интеллигенция (условный термин. См. по тексту) лишилась учителей-наставников, часто ненавидимых, но необходимых. Писателей перестали переводить на братские языки, а дома их и так не читают - попробуй почитай добровольно советскую таджикскую прозу! Аспиранты и кандидаты наук вынуждены теперь сами писать свои диссертации, и нет больше белых рабов, чтобы сочинять книги за членов-корреспондентов, академиков и министров. Слишком долго заботилась Советская власть о воспроизводстве невежества в Средней Азии, слишком много было выстроено восточно-орнаментированных потемкинских деревень, чтобы сразу и без боли все это поломать. Я очень надеюсь, что это случится в обозримом и недалеком будущем, И таджикский народ получит, наконец, свою настоящую, без кавычек и комплексов интеллигенцию. Еще я надеюсь, что этот народ правильно распорядится своей свободой, выживет, не рассыплется на племенные осколки, не даст подчинить себя демагогам любой окраски и создаст более, чем менее приличную жизнь на своей земле, прекрасней которой я нигде не видел.

Самый смысл, само содержание понятия "интеллигенция" применительно к нынешней Средней Азии (и, в частности, к Таджикистану) не очень ясны. Если на Западе интеллигенцией называются люди, профессионально занимающиеся умственным, а не физическим трудом - ученые, инженеры, священники, преподаватели, люди искусства и т.п., то в России это слово традиционно означало нечто большее. Интеллигентный русский человек, в соответствии с устойчивым общественным мнением, был не просто работающим головой профессионалом, но человеком широко образованным и самостоятельно мыслящим, живущим общественными и культурными интересами.

Такой интеллигенции в Таджикистане никогда не было. Причина тому - в совершенно ином, отличном от европейского (и, в частности, от русского) историческом пути, который прошел древний народ вместе с другими народами Центральной Азии. И если в исторически обозримое время здесь и существовала своя интеллигенция, то это была интеллигенция особого, средневекового типа. Здесь, пожалуй, приспело время для очень краткой исторической справки.

Таджики представляют собой единственный иранский (ирано-язычный тож) народ советской Средней Азии и остатки ее древнейшего населения. Они жили тут всегда, по крайней мере со 2-го тысячелетия до н.э. Прочие народы, населяющие ныне Среднюю Азию, говорят на языках тюркской группы и пришли сюда в разное время позже. Считается, что сложение современного таджикского народа произошло после арабского завоевания Средней Азии, в 9 -10 вв., когда здесь образовалось большое, но недолговечное государство во главе с таджикской династией Саманидов. После этого несколько столетий подряд многочисленные троны Средней Азии занимали только тюрки, вожди различных племен, которые вторгались в Среднюю Азию и захватывали власть. Население городов, однако, долгое время оставалось по преимуществу таджикским, и таджикский язык совсем недавно оставался языком горожан - торговцев, ремесленников и чиновников - даже за пределами собственно таджикских земель. На моей памяти 30 лет назад население двух крупнейших и стариннейших городов Узбекистана - Самарканда и Бухары - было по преимуществу таджикским, и таджикский язык здесь господствовал, хотя окрестное сельское население было узбекским и говорило, соответственно, по-узбекски. (С тех пор население обоих городов подверглось энергичной "узбекизации", вплоть до закрытия большинства таджикских школ, и хотя этнический состав его не изменился, таджикский язык в общественных местах больше не звучит). Таким образом, таджикский язык, который является средневековым диалектом персидского языка, долгое время оставался языком образованных горожан, языком литературы (наряду с арабским) и государственного делопроизводства, - то есть в некотором роде играл роль латыни в средневековой Европе или французского языка в России 18 - начала 19 веков.

До недавнего времени - едва ли не до начала 20-го века - в Средней Азии сохранялись строй жизни и культура, сложившиеся в эпоху средневековья и так и оставшиеся до конца вполне средневековыми; некоторые черты этого застойного уклада сохраняются и по сей день, причудливо сочетаясь с приметами нового времени. Таджикская средневековая культура пережила за века своего существования несколько весьма различных эпох: была блестящая эпоха 9-12 вв., великий расцвет средневековой культуры, связанный с именами и трудами прославленных мыслителей, поэтов, естествоиспытателей; была великолепная внешне, но куда менее плодотворная эпоха 14-17 вв., когда за роскошью официальной культуры начало явственно проглядывать начавшееся духовное оскудение: поэзия, философская мысль, архитектура чаще обращаются к давно найденным формулам. И была эпоха тотального упадка, культурного, хозяйственного и политического, - 18-19 вв., когда, казалось, распалась связь времен, и от прошлой средневековой культуры осталось ее бледное, грубое подобие. Никак не считая себя сторонником русского шовинизма, я все-таки думаю, что именно Россия спасла народы Средней Азии от конечного одичания и самоистребления, насильственно (во 2-й половине 19 в.) присоединив к себе большую часть их земель, а другую превратив в полузависимые ханства- протектораты. Однако эта тема выходит за рамки рассказа. На всех этапах сильно затянувшегося среднеазиатского средневековья здесь были люди, непосредственно воплощавшие в себе духовную культуру и науку своего времени. Это были ученые-богословы, историки-хронисты, поэты, врачи, астрономы-астрологи и моралисты-философы, увлеченно и письменно рассуждавшие о самых разнообразных вещах. Временами довольно многочисленные, они составляли ту часть общества, которую мы вправе назвать средневековой интеллигенцией Средней Азии и которая многим похожа на средневековую интеллигенцию Западной Европы эпохи феодализма. На Востоке, как и на Западе, ученые-"интеллигенты" скапливались при дворах правителей, крупных и мелких: иные способы существования были для них закрыты. Как и на Западе, они своими знаниями и искусством обслуживали правителя и двор, а правитель, покровительствуя ученым-"интеллигентам", умножал свой блеск и зарабатывал добрую репутацию. Наконец, как и на Западе, на Востоке бывали случаи совмещения в одном лице деятеля искусства или науки и феодального правителя. Западные примеры тому достаточно известны, а на Востоке можно вспомнить владыку Средней Азии Улугбека, который был знаменитым астрономом, тимуридского принца Бабура, основателя династии Великих Моголов в Индии и известного поэта и мемуариста, и кое-кого еще.

Особенность этой средневековой интеллигенции, опять-таки и на Западе и на Востоке, была в том, что она существовала внутри общества, объединенного низким уровнем культуры Мужик и барон были неграмотны в равной мере, имели общие предрассудки, вкусы и идеалы, - им обоим противостоял ученый грамотей, знаток искусств и наук, наизусть помнящий там -Отцов церквей, здесь - Коран. Если эта каста средневековых интеллектуалов, чьи карьера, благополучие, а то и жизнь, зависели от милости их державных покровителей, имеет право называться интеллигенцией (в чем я не вполне уверен, ибо привык к традиционно русскому смыслу этого понятия), то современная таджикская интеллигенция более всего похожа именно на нее.

Я думаю, что именно этим средневековым - по духу - характером современной таджикской интеллигенции объясняется тот странный, на первый взгляд, факт, что эта интеллигенция не выдвинула из своей среды ни одной яркой, своеобразной личности, ни одной выделяющейся из массы оригинальной индивидуальности. Хотя среди таджиков, конечно, есть не меньше умных и талантливых людей, чем среди других народов. Дело, видно, в том, что таджикский народ, надолго застрявший в эпохе безличностной средневековой культуры (к тому же пребывавшей в состоянии упадка), не успел дойти на своем историческом пути до того рубежа, когда общество начинает оценивать своеобразие индивидуальности, культивировать его, сознательно развивать. Общие, внеличностные понятия и знаки средневекового мышления, основанного на канонах и авторитетах, сохранились в таджикской культуре наших дней, изменив окраску и направленность, но не суть.

Понимание этого дается не сразу. Потому что внешне представители советской таджикской интеллигенции (условимся называть их так) совсем не похожи на своих исторических родственников и духовных предков. Те получали свое образование в медресе, то есть высших школах мусульманской учености, где технические предметы вовсе отсутствовали, а гуманитарные были подчинены богословию, остановившемуся в своем развитии. Эти - учились в университетах и институтах, заканчивали аспирантуры (иногда в Москве и Ленинграде), защищали диссертации. Некоторые из них владеют каким-нибудь из иностранных языков. Последнее поколение этой интеллигенции заметно отличается от предыдущих поколений поверхностной "европеизированностью": Это главным образом выходцы из городских, к тому же привилегированных семей. Они получили воспитание в культурных центрах России и делали, как правило, успешную партийно-советскую карьеру у себя на родине. Что касается профессиональной подготовки, т.е. уровня специальных профессиональных знаний, то тут представители "национальных кадров" оставляют, как и 50 лет назад, на заре создания национальной таджикской интеллигенции, желать лучшего.

Сразу же условимся о том, что нет правил без исключений. Талантливые и увлеченные своей профессией люди встречаются всюду, а таджики по своему естеству не хуже других людей. Есть и среди них профессионалы высокого класса (что, правда, никак не характеризует степень их интеллигентности), получившие в связи с этим заслуженную, более или менее широкую известность. Прекрасная балерина Малика Сабирова с успехом выступала в Москве и за границей, всесоюзную известность заслужил врач-психиатр Гулямов, среди моих знакомых таджиков было несколько инженеров-строителей, не знаменитых, но знающих свое дело. Однако, исключения, как известно, подтверждают правила, и к тому же балет, медицина и строительная техника - это как раз те области, где нужно знать дело, как говорится, без дураков. Отсутствие умения здесь бросается в глаза сразу, его не может компенсировать даже самое блестящее национальное происхождение.

Что касается правила, то его причину я попытаюсь здесь объяснить. Если не считать мифически давнего государства Саманидов, таджики никогда не имели собственной национальной государственности. Такая возможность появилась после разгрома (1920 г.) Бухарского эмирата, в состав которого входила - под именем Восточной Бухары - большая часть будущей Таджикской ССР. Эмират был разгромлен частями Красной армии при поддержке левых социалистов Бухары - "младобухарцев", или джадидов. В 1924 г. в пределах только что образованной Узбекской ССР была выделена Таджикская Автономная ССР со столицей в Душанбе и территорией, несколько меньшей, чем нынешняя территория Таджикистана. В 1929 г. Таджикская АССР была преобразована в союзную республику, которую увеличили за счет северных районов с главным городом Ходжентом (Ленинабадом); столицу Душанбе, что значит "понедельник" (здесь по понедельникам устраивались базары), переименовали в Сталинабад, и таджикский народ обрел, наконец, долгожданную государственность.

Процесс так называемого "национального размежевания" в Средней Азии был задачей чудовищной сложности и едва ли вообще практически разрешимой, так как народы и племена, жившие здесь, активно смешивались на протяжении многих веков. Определить национальную принадлежность человека часто не могут помочь ни внешность (многие тюрки-узбеки выглядят вполне по индо-европейски, и наоборот, - масса арийцев-таджиков северного Таджикистана - обладатели монголоидных физиономий), ни тем более родной язык. Как определялась национальная принадлежность в "размежевательном" 1929 г., мне рассказали в Бухаре. Как уже говорилось, город с таджикским, в основном, населением расположен в Узбекистане. В том памятном году бухарца приглашали в милицию и там вежливо осведомлялись, не таджик ли он. Получив утвердительный ответ, грустно разъясняли, что ему придется покинуть родной дом и живым манером переселиться в Таджикистан, где его, скорее всего, загонят в глухие и не приспособленные к жизни горы. На взволнованный вопрос, по какому праву его выселяют из родного города, где предки его жили много веков, где он сам родился, женился и т.д., ему отвечали, что Бухара - узбекский город, а он, как таджик, получил собственную национальную родину, куда и обязан переселиться. Это был конечно, блеф: никто приказа о выселении "иноплеменников" не давал, но угрозе все-таки верили, хотя насильственное переселение народов в то время еще не вошло в практику. Результат: все таджикское население Бухары в страхе перед депортацией дружно объявило себя узбеками. Я подозреваю, что подобные процессы имели место и в других национальных республиках Средней Азии, и едва ли не отсюда берут свое начало подозрительные северные таджики, скуластые и узкоглазые, как киргизы. Впрочем, к чести Таджикистана нужно сказать, что здесь не заставляли иноплеменников - под страхом высылки в пески Кара-Кум - записываться таджиками, и, может быть, поэтому даже сейчас таджики составляют только 56% населения.

Ни в коей мере не будучи "буржуазными националистами", руководители Таджикской ССР (как, впрочем, и других республик советской Средней Азии) страстно мечтали о создании собственной национальной интеллигенции. Эта мечта находила полное понимание и поддержку в Москве: в создании новой советской интеллигенции на национальных окраинах руководство страной видело залог укрепления своей власти, разрыв с феодально-мусульманским прошлым и, в конечном счете, построения нового чаемого общества, основанного на принципах марксистско-ленинского социализма. Так что создание национальной интеллигенции, в том числе в Таджикистане, было сочтено задачей неотложной государственной важности. Путь к этому, как полагали, был один - через высшую школу.

Высшая школа европейского типа была тогда в Средней Азии явлением совершенно необыкновенным, и на первых порах молодых людей приходилось уговаривать, а то и заставлять идти в студенты. Впрочем, историческая судьба выработала у таджиков такие прекрасные качества, как послушание и уважение воли начальства, - даже и в наши дни многие абитуриенты-таджики из "медвежьих углов", подавая документы в тот или иной вуз, весьма смутно представляют себе будущую специальность. К тому же действовал принцип классового отбора, то есть студентами становились молодые люди - выходцы из низов, дети безграмотных родителей, менее всего подготовленные к обучению в высшей школе. Ясно, что эта публика отсеялась бы из вузов, была бы исключена, убежала бы, не одолев гранита науки, если бы к ней подошли с мерками и требованиями, обычными для нормальных студентов. Но это означало бы повальный самороспуск будущей национальной интеллигенции.

Так возникла система привилегий, которая до сих пор и не имеет тенденций ни к исчезновению, ни даже к сокращению. Она начинается с того, что вчерашних школьников, желающих поступить в университет или институт, делят на две группы, таджикскую и русскую, и соответственно этому записывают в две тетради. Это означает - формально, - что экзамены в группах будут принимать на соответственном языке.

Случаи записи таджиков в русские группы при поступлении в вуз довольно редки: никто ведь себе не враг. В русских группах и конкурс гораздо больше, и экзамены много строже. В таджикской группе не выдержит экзамен разве что немой. Система эта утвердилась не вчера и, надо думать, исчезнет тоже не завтра. А на случай вопроса (вдруг объявится какой-нибудь недогадливый чудак) есть и неизменный ответ: таджикские школы слабее русских, учат в них хуже, выпускники слабо подготовлены к высшей школе, - и разве справедливо было бы требовать от них того же уровня знаний, что и от выпускников русских школ? Это, увы, святая правда. Мое общение с выпускниками таджикских школ создало у меня впечатление, что в этих учебных заведениях образование ограничено чтением и письмом (по-таджикски и чуть-чуть по-русски) и счетом. Все остальные положенные предметы присутствуют только в табели и нисколько не обременяют память учащихся. В результате - проучившийся 10 лет в школе человек поступает (и успешно!) в институт или университет, располагая знаниями на уровне 3-го класса нормальной русской начальной школы. Теперь, если он парень честный и добросовестный - ему придется уже здесь, в высшей школе, восполнять зияющие прорехи своего среднего образования. А это требует сил и времени. Если же он наблюдательный и не очень честный, - он легко сообразит, что дело, видимо, не в знаниях, а в чем-то другом. Знания-то как раз необязательны. Ведь вот он и школу закончил, и в институт поступил, не имея на то права, - значит некая добрая сила (а он уже знает, что это за сила) будет и дальше помогать закончить благополучно институт, получить диплом специалиста и, главное, занять со временем соответствующий ответственный и почетный пост.

Люди идут в институт не для того, чтобы получить какие-то знания и потом применить их в квалифицированном труде, а ради диплома. Какое образование, какая профессия - это и неважно. Наш знакомый, школьный учитель из южного Шаартузского района, привез в Душанбе сына поступать в институт. Все равно в какой. Главное, - сказал озабоченный папа, - чтобы у него институтский диплом был. А я уже договорился с начальником районного КГБ - он мне друг и сына сразу к себе на службу возьмет. Но диплом обязательно нужен. Без диплома, сказал, нельзя. История эта закончилась счастливо: сын - с некоторым все же трудом - поступил не в институт, а в строительный техникум. Благополучно его закончил, стал работать заведующим складом стройматериалов, и на этом посту преуспел.

Другой знакомый, из другого района. Темнолицый, энергичный, похож на араба и, наверное, действительно не без арабских кровей. Женился в армии под Новгородом, взял русскую девочку 15-ти лет и тем сэкономил массу денег, которые пришлось бы долго копить для выкупа невесты-таджички. Вернувшись из армии, купил диплом учителя физкультуры, - рассказал мне это открыто и простодушно, как что-то совершенно нормальное. Однажды появился у нас в Душанбе: приехал, оказывается, на курсы повышения квалификации. - Учителей физкультуры? - Нет, физики. Наш физик уволился, я теперь и физику преподаю. - Да ты разве понимаешь? - Ничего не понимаю. Сижу на этих курсах как дурак. - Как же ты в школе физику преподаешь? -Так и преподаю. Дома со старшим сыном читаю учебник, сын мне кое-чего объясняет, а потом я это в классе говорю.

С такой вот подготовкой идут в институт. На общих собраниях преподавателей заклинают с трибун: не торопитесь с двойкой, проверьте, может, он, студент, хоть что-нибудь знает. Может, еще осталась возможность натянуть на тройку, - если есть хоть малейшая, тяните! Ведь это наш, национальный кадр. Другой выучится и уедет, а этот здесь, дома останется. Если преподаватель ставит слишком много двоек, о нем утверждается нехорошее мнение: не умеет работать с национальными кадрами. А это уже опасно, в конечном счете можно работу потерять. Так стоит ли связываться, портить себе кровь? Не легче ли, в самом деле, поставить "проходную" тройку? Так и переходят с курса на курс национальные специалисты, годные только на руководящую работу - с работой неруководящей они справиться не могут.

Есть у таджиков глубоко укоренившееся качество, которое, я думаю, тоже связано с культурной инерцией средневековья: доверие к любому печатно или даже письменно зафиксированному тексту. Атавизм "доличностной" эпохи высших авторитетов, это качество не способствует развитию критического мышления, а иногда проявляет себя в неожиданных формах. Вот, например, экзамен по истории архитектуры в Политехническом институте. Студент сидит перед профессором и напряженно смотрит в тетрадный лист, куда он загодя - до экзамена - списал из книги русский текст. Читает его с трудом: - Город Вавилон был большой город. Главный улица город Вавилон был Дорога процессий. Ширина дорога процессий был семь с половинной тонн. - Как тонн? - изумляется профессор. - Разве ширину измеряют тоннами? - Студент досадливо тычет пальцем в лист-шпаргалку: - Э, муаллим (учитель), тут так написано.

Заметно облегчено будущим таджикским интеллигентам и поступление в "центральные" российские вузы. Вступительных экзаменов в "центральную" аспирантуру им держать не надо, так как для среднеазиатских аспирантов там зарезервированы места. Главное, что определяет выбор кандидата - активная партийная и общественная деятельность, участие в бесчисленных мероприятиях. Такие аспиранты обычно своих диссертаций не пишут, просто потому, что не в состоянии это сделать. Тему работы выбирает научный руководитель, он же подыскивает небрезгливого ученого, который - понятно, за щедрое вознаграждение - сочиняет для диссертанта "его" кандидатскую работу. В результате новый кандидат наук с триумфом возвращается домой, где его ждут почет, репутация выдающегося деятеля науки, должность и соответствующее ей содержание. И успешная карьера в обозримом будущем.

Справедливости ради нужно сказать, что добровольные авторы -"невидимки" чужих диссертаций водятся не только в центральных научных учреждениях. Есть они и на местах. Так, один доцент Таджикского университета сделал писание диссертаций своей второй профессией и так преуспел в деле умножения рядов таджикских кандидатов наук, что стал едва ли не самым богатым доцентом-европейцем в Душанбе. За сочинение диссертации он брал 2-3 тысячи рублей и изготавливал соответственно за 2-3 месяца (месячная ставка доцента 320-350 р.).

Долгое время я работал вместе с археологом Нуманом Негматовым, вначале кандидатом исторических наук, а потом доктором и профессором. Теперь он, кажется, уже академик. Он знал технологию раскопок - прошел в этом деле хорошую ленинградскую школу, - во всем же остальном, что выходило за эти рамки, отличался дремучим невежеством. Провожая меня домой в Москву, Негматов как-то попросил написать очерк об архитектуре Канибадама - старинного города на севере Таджикистана. Сам Негматов взялся написать раздел, посвященный истории города, и потом опубликовать этот совместный труд под двумя нашими именами. Я выполнил свою часть работы и отослал рукопись Негматову в Душанбе. Когда же следующей весной я сам туда прибыл, он дал мне аккуратно переплетенный манускрипт: - Вот прочитай и проверь, все ли правильно. - Я сразу узнал мой собственный текст, слегка урезанный. Единственным вкладом Негматова в мою работу было новое имя автора, красующееся на обложке манускрипта: "Н. Негматов". Меня возмутил не столько плагиат, сам по себе достаточно наглый, сколько та спокойная беззастенчивость, с какой он был мне преподнесен. И я стал произносить какие-то жалкие слова о совести, о том, что - почему же только его имя, а не оба, что это все-таки мой труд, и т.п. Негматов спокойно выслушал мои - не обвинения даже, а жалобы. И сказал потом так: -Труд, труд! А ты знаешь, сколько мне пришлось потрудиться, чтобы твой длинный текст сократить до нужного размера, как требовало издательство?

Нужно ли говорить, что настойчивое желание превратить чужое в свое и почить, так сказать, на чужих лаврах - свойственны не одной лишь таджикской археологии, но и другим видам наук (главным образом, гуманитарных и общественных) и искусств. Вот эпизод, который проливает свет на первый всесоюзный успех поэта Мирзо Турсун-заде, ставшего при жизни классиком таджикской советской поэзии. В 1948 г. появился в московском журнале (кажется, в "Новом мире") цикл его стихов под названием "Индийская баллада", - конечно, в переводе поэтессы Аделины Адалис. Стихи были замечены и получили литературную Сталинскую премию этого года. Мирзо, прежде мало известный за пределами Таджикистана, стал сразу союзно знаменит, а в родной республике был заласкан, захвален и задарен. Полученная им премия, помимо славы, составляла приличную сумму денег. Торжества были в самом разгаре, когда переводчица предъявила права на некоторую часть вознаграждения. Поэт оскорбился и передал А. Адалис, чтобы она знала свое место: он - талантливый стихотворец, а она всего лишь посредник между ним, творцом, и русскими читателями. Тогда А. Адалис потребовала, чтобы творец предъявил общественности таджикские оригиналы "Индийской баллады", которые до того времени никто странным образом не видел и не читал. Тут Мирзо, как рассказывают очевидцы, стал нервничать и неубедительно возражать. Потом вдруг заболел, слег в больницу. И после довольно продолжительного лежания в отдельной палате действительно предъявил общественности таджикские стихи, - как говорят знающие люди, довольно посредственного качества. Так был спасен престиж нового классика, ставшего вскоре академиком АН Таджикской ССР, председателем Союза писателей Таджикистана и депутатом Верховного совета СССР. И посрамлена жадная переводчица, Нарушившая правила общественно-литературной субординации.

НАЦИОНАЛИЗМ

Само понятие "таджик", в смысле представитель древнейшего, коренного, иранского и ираноязычного ("арийского") населения Средней Азии, противопоставляемое другим, тюркским народам не очень давнего происхождения, сильно уязвимо с научно-исторических позиций. Национализм же, неофициальный и полуофициальный, им вполне удовлетворяется.

Боюсь, что невольными духовными отцами таджикского национализма были русские ученые-ориенталисты, учителя первых поколений таджикской гуманитарной интеллигенции 20-х - 30-х годов. Сами того не замечая, он вложили в неподготовленные умы своих учеников национальную идею, которая раньше просто не существовала: "Оседлый житель Средней Азии чувствует себя, в первую очередь, мусульманином... мысль о принадлежности к определенному народу не имеет для него никакого значения. Лишь в новейшее время под влиянием европейской культуры (через посредство России) возникло стремление к национальному единству". Эти слова русского востоковеда В.В. Бартольда (в статье "Сарт" из "Энциклопедии ислама") справедливы и сейчас; нужно лишь внести коррекцию в сегодняшнее понятие "мусульманин" да ограничить "стремление к национальному единству" кругами новой среднеазиатской (в нашем случае таджикской) интеллигенции.

Так или иначе, именно высокоученые русские учителя внушили своим таджикским ученикам мысль о том, что они - не просто представители ираноязычного населения Туркестана, а потомки великого народа, некогда владевшего всей Средней Азией и создавшего здесь великую культуру; что тюркские племена, позже вторгавшиеся в Среднюю Азию, присвоили себе плоды этой культуры, а ее подлинных носителей силой оттеснили из плодородных долин, из цветущих городов в горные трущобы, где они и вынуждены ныне обитать. Что, наконец, таджикская культура гораздо древнее и богаче европейской (читай - русской) культуры, а это лишает проживающих в Таджикистане европейцев (русских) права играть роль "культуртрегеров", имеющих какие-то фиктивные культурные преимущества по сравнению с коренным местным населением.

Эти идеи, выраженные, конечно, не прямо "в лоб", а облаченные в изящно завуалированную форму, преподнесены в ряде трудов разной степени научности, которые были опубликованы за последние годы. Среди них стоит отметить книгу "Таджики", написанную покойным Б.Г. Гафуровым, некогда первым секретарем ЦК КП Таджикистана, а позже директором Института народов Азии и Африки в Москве (почти всю ее в действительности написал, как говорят заслуживающие доверия лица, историк - Б.А. Литвинский), а также труд Н. Негматова "Государство Саманидов" - книгу в значительной мере невежественную, но оттого более откровенную в плане пропаганды "национальной идеи".

Главный враг таджикских интеллигентов-националистов - не местные узбеки и даже не местные евреи, а русские. Точнее -влияние русской культуры, русского языка и русских обычаев, которое рассматривается как русификация и подрыв устоев национального бытия. С этим влиянием таджикский национализм ведет непрестанную, хорошо замаскированную борьбу -с отступлениями, рывками вперед и затяжной позиционной войной.

Русификация, действительно, существует. Все больше молодых горожан-таджиков называют своим родным языком русский, все ширится область распространения русского языка. Без знакомства с русской профессиональной литературой не может существовать никакой, даже самый плохой специалист. Очень раздражает местную интеллигенцию запрет защищать на родном языке кандидатские и докторские диссертации, - только по-русски. Запрет этот, впрочем, - слабая препона на пути научного невежества, скорее попытка его хоть как-то контролировать.

Принято считать русификацией и официальные гонения на некоторые старинные обычаи, связанные с традициями ислама, и попытку заменить их обычаями более, что ли, европейскими. Такой была борьба с ношением паранджи и "чашмбанда" - черной сетки из конского волоса, скрывавшей лицо женщины.

Я не стал бы относить к русификации непрекращающуюся борьбу с мусульманской религией, которая тянется долгие годы и которую ведет - с невежественной, чисто азиатской беспощадностью - именно таджикское руководство республики. Конечно, в принципе оно выполняло при этом идущие сверху инструкции, но вносило в это дело массу собственной оригинальной инициативы. Борьба сводится, в общем, к предельному сокращению мест отправления религиозного культа, проще говоря - к максимальному уменьшению числа действующих мечетей. Их осталось ничтожно мало, все остальные закрыты, превращены в склады, хлева, школы (это еще ничего), просто пустуют и разрушаются. Местные власти (таджики, не русские) бдительно следят за тем, чтобы старики не собирались в закрытые мечети для молитвы, чтобы, не дай Бог, не вздумали ремонтировать мечеть общественными силами. Ситуация, однако, непроста, потому что в своем подавляющем большинстве таджикские мечети -памятники народной архитектуры и искусства, имеющие большую художественную ценность. Соответствующий закон требует, чтобы их сохраняли и даже реставрировали. Вот и разрывается власть на местах между несовместимыми требованиями: с одной стороны - министерство культуры требует беречь и ремонтировать мечети, с другой - за ремонт "очага мракобесия", пусть даже бывшего, можно очень легко лишиться партийного билета и перестать быть властью.

Впрочем, таджикских интеллигентов-националистов проблема мечетей не слишком тревожит, так как их национализм - не столько исламский, сколько иранский. Недаром за последние годы в этой среде стало модой давать детям не арабско-мусульманские традиционные, а древние иранские имена, почерпнутые в "Шах-Намэ": Рустам, Исфандиар, Нигина, Фаридун, Сиявуш и т.п. По той же причине меняется форма фамильных окончаний, и фамилия интеллигента, прежде имевшая русифицированную форму, начинает звучать элегантно по-ирански. Так поэт (а ныне председатель Союза писателей Таджикистана) Мумин Каноатов стал Мумин Каноат, - долой русское окончание!; писатель Джалол Икрамов превратился в Икрами, писатель Масумов - в Масуми, журналист Шукухов - в Шукухи. Не Бог весть какая трансформация, иногда почти незаметная, но - фига в кармане, и сразу видно борца с русификацией.

Внизу, на улично-автобусном уровне, нравы проще и чувства выражаются откровеннее. Здесь таджикский национализм питается бытовой антипатией, обычно спрятанной, но довольно часто выплескиваемой наружу. Дискуссии на интернациональные темы вспыхивают обычно в городском транспорте, чаще всего почему-то между дамами. - Мы вам культуру принесли! - кричит русская дама. - До нас вы тут по деревьям прыгали. У тебя вон хвост только вчера отсох! - Таджикская дама, задохнувшись от невыносимого оскорбления: - Это у тебя отсох! На нашей земле живешь, наш хлеб ешь. Кто тебя звал? Водку вы нам принесли, а не культуру! - и т.д.

Будем справедливы: в большинстве своем таджики (по причинам, изложенным выше) действительно работают хуже русских. Есть исключения, и даже блестящие, но не о них сейчас речь. Ведь не случайно же, что в Госплане (государственной плановой комиссии), где работа сложная и часто тяжелая, таджиков почти нет, зато в Совете министров, где не столько работают, сколько проверяют чужую работу и руководят, их полным-полно. Я спросил как-то сотрудника Института астрофизики, русского, почему в их институте работают почти исключительно европейцы. Он глянул на меня с удивлением: - Что Вы, у нас институт серьезный. Здесь работать нужно. - Такие вещи не остаются незамеченными. И хотя дипломированные таджики в большинстве своем и сами не очень рвутся туда, где нужно по-настоящему "вкалывать", это озлобляет одних, у других вырабатывает комплекс неполноценности.

Мне кажется, что именно этот комплекс породил, в конечном счете, самый пышный цветок таджикского национализма: преувеличенное представление о роли таджикского народа и его культуры в истории человечества. Это представление воплощается в необыкновенных и смелых гипотезах, источник которых лежит в незаурядном невежестве их авторов.

Один мой приятель, таджик-археолог, вполне серьезно убеждал меня в том, что Шекспир, безусловно, знал таджикский язык и был хорошо знаком с таджикской литературой. Доказательство: из этой литературы заимствованы почти все сюжеты шекспировских пьес. Каких же? На это мой собеседник, слабо знакомый с творчеством английского классика, ответить не смог, однако назвал "Ромео и Джульетту" и их предполагаемый таджикский источник. Последний восходил к 12 веку и был знаком только очень образованным филологам-иранистам. Дальнейшая беседа показала, что о таких вещах, как "бродячие сюжеты", мой приятель никогда не слышал и даже не подозревает об их существовании. Но и мои разъяснения на этот счет не поколебали уверенности в том, что Шекспир обокрал таджикскую литературу.

Есть еще одно явление, к которому таджикский национализм глубоко неравнодушен: смешанные браки. Речь, конечно, идет о браках между таджиками и европейцами, или, если глядеть, так сказать, в духовный корень, о браках между мусульманами с одной стороны и христианами или иудеями - с другой. Эта сложная проблема не исчерпывается национализмом, но все же имеет к нему прямое отношение.

Было время - 30-е, 40-е, даже 50-е годы, когда смешанные браки не считались в Таджикистане чем-то невиданным и необычайным. Молодые таджики, учившиеся в России или служившие там в армии, иногда привозили с собой на родину русских жен, - это было нарушением обычаев, но не чрезмерным, так как по шариату (своду законоположений ислама) жена-иноземка мусульманину не запрещена. Кроме того, такие браки были ограничены кругом городской, более образованной молодежи. Крестьяне и вообще "простой народ" крепко держались (как и сейчас держится) старых обычаев, согласно которым сына лучше всего женить на племяннице, - это оптимальное решение. Если не на племяннице, то на другой родственнице; если не на родственнице, то на соседке; если не на соседке, то на девушке из этого же кишлака или города. И уж, конечно, невеста должна быть мусульманкой, то есть таджичкой или узбечкой, на самый худой конец - киргизкой или татаркой.

Я не знаю статистики (ее, может быть, и нет), но имею основание думать, что большинство смешанных браков несчастливо и недолговечно. Несовместимое различие жизненных традиций рано или поздно ставит перед русской женщиной в таджикской семье задачу с двумя решениями, сломаться, капитулировать перед чужим и неприятным укладом жизни, т.е. пожертвовать своей личностью, - или уйти, вернуться в собственную привычную среду, пожертвовав любовью и, может быть, детьми. Для русской женщины тяжелы и необычны и внешние формы быта в таджикском доме - способы есть, спать, оборудовать жилище, проводить досуг, - и родственные отношения с родителями мужа (беспрекословное подчинение и обязательные зримые приметы почитания) и с его обычно очень многочисленными родственниками. (В домах даже очень высокопоставленных таджикских интеллигентов почти постоянно гостят родственники из провинции. Они приезжают целыми многодетными семьями на неопределенное время. И хозяйка дома должна за ними, конечно, ухаживать). К этому можно добавить еще и некоторую психологическую несовместимость, непонимание друг друга, разную реакцию на одинаковые, казалось бы, явления, - все, что вызвано принадлежностью разным культурным материкам, христианскому и мусульманскому.

Конечно, есть и исключения, и я знал несколько пожилых таджикско-русских пар, живших - по крайней мере, внешне, - в добром согласии. Дети в этих семьях, записанные по отцу таджиками, были воспитаны в русской культурной традиции и чувствовали себя преимущественно русскими.

Все сказанное, однако, касается браков, где муж - таджик, а жена - русская или, так сказать, россиянка. Совсем иное дело - вариант противоположный: таджикская жена при русском (российском) муже.

Такие случаи исключительно редки, и таджикская интеллигентско-националистическая общественность относится к ним резко отрицательно.

Один случай касается уже известного нам Мирзо Турсун-заде - прижизненного классика и гордости таджикской литературы, главы писателей Таджикистана, а также выдающегося борца за мир и дружбу народов, представлявшего таджикский народ на различных международных форумах. Дочь классика, легкомысленно отправленная в Москву для учебы в университете, вышла там замуж - страшно молвить - за русского еврея. Рассказывают, что ревнитель дружбы народов, узнав об этом, прилетел в Москву и устроил дочери страшную сцену с вырыванием волос (своих), криками и слезами. Аргументация была на уровне общественного мнения: - Ты опозорила отца! Что скажут теперь про меня люди? Ты подрываешь мой авторитет! - и т.п. Событие рассматривалось не с точки зрения чувств, вкусов и воли самого отца, а с точки зрения несомненной реакции на него общественности. И упомянутые безутешным отцом "люди" были, ясное дело, не всем таджикским народом, а командной верхушкой, элитарным слоем, к которому принадлежал сам Мирзо: реакцию слоя на "незаконный" брак своей дочери он представлял себе ясно.

Насколько мне известно, эта история имела благополучный конец: молодая женщина устояла перед доводами папы, осталась с мужем в Москве и вроде бы благополучно живет с ним по сей день. Таджикская интеллигенция предпочитает о ней не вспоминать.

Другой случай имел наибольший общественный резонанс и кое-кем был воспринят как национальная катастрофа, так как касался едва ли не самой популярной в Таджикистане семьи Айни. Родоначальник семьи, Садриддин Айни, считается первым современным таджикским писателем: он написал несколько книг интересных воспоминаний о дореволюционной Бухаре (они переведены на европейские языки), пару романов на революционную тему (по-моему, плохих), писал стихи и исследования классической персидско-таджикской поэзии. Его абсолютная лояльность к власти обеспечили ему звание основоположника советской таджикской литературы, забвение его джадидского ("младобухарского") прошлого, звание первого президента Таджикской Академии наук и много других почетных постов. Имя Айни носят сейчас одна из главных улиц и площадь в Душанбе (на площади стоит огромный памятник Айни), оперный театр в Душанбе и два поселка, один из которых - районный центр, до того уже дважды переименовывавшийся. Садриддин Айни, умерший в 1954 г., был по-восточному очень образованным человеком и плодовитым литератором. Отблеск его национальной славы пал, конечно, и на его семью, и вот в ней-то произошло прискорбное событие: одна из дочерей Айни, Лютфия, искусствовед и выпускница Московского университета, вдруг бросила молодого и красивого таджикского мужа - и, всем на удивление, вышла замуж за русского художника, живущего в Душанбе, -старого, некрасивого и к тому же много лет просидевшего в лагерях. Это событие потрясло таджикских националистов, круг которых вдруг оказался намного шире, чем это можно было себе представить. Старший брат Лютфии, Камол Айни, торжественно и гласно проклял ее; другие члены знаменитой семьи прекратили с ней всякие отношения. Новый брак дочери классика был воспринят как отрицательное явление не лично-семейного, но общественно-республиканского масштаба: нарушительницу несколько раз приглашали в Совет министров и Центральный комитет компартии Таджикистана и там вели с ней соответствующие разъяснительные беседы. Когда это не помогло, прибегли к методам материального воздействия: пресса перестала печатать статьи Л. Айни, а издательство, к чему-то придравшись, расторгло с ней договор на книжку. Все это, увы, не помогло, и хотя страсти со временем поутихли, - общественный статус Лютфии Айни оставался сомнительным и неопределенным еще несколько лет, до тех пор, пока ее русский муж не умер. К тому времени проштрафился и Камол: возвращаясь из очередной поездки в Афганистан (в качестве руководителя группы таджикских туристов), он пытался скрыть от советских таможенников транзисторный приемник, наполненный золотыми изделиями, но на этот раз это ему почему-то не удалось. Впрочем, сын классика отделался испугом, а таджикская интеллигентская общественность отнеслась к его проступку гораздо более снисходительно, чем к прегрешению его сестры.

ШОВИНИЗМ

В Таджикистане, как и в Узбекистане, есть арабские селения. Считается, что живущие в них арабы - потомки завоевателей, которые в 8 веке присоединили Среднюю Азию к арабскому халифату и утвердили здесь ислам. Местные арабы говорят по-таджикски и по-узбекски (и по-русски, конечно), трудятся в колхозах и к своему давнему иноземному происхождению относятся вполне спокойно, выгодно отличаясь этим от своих соплеменников на Ближнем Востоке. Однако не забывают, что они - именно арабы, тем более что этот факт был долгие годы зафиксирован в паспортах. Но вот лет 15 назад таджикским арабам выдали новые паспорта, в которых значилось, что они -таджики. Арабы отнеслись к трансформации спокойно, но не без некоторого удивления: зачем? Тем более, что она ровным счетом ничего в из жизни не изменила, - и они сами себя, и соседи-таджики их продолжали считать арабами. Знакомый учитель из арабского кишлака высказался по этому поводу так: - Э, правильно. Какие мы арабы? Язык не знаем, молиться не знаем. Только имя осталось, теперь имя тоже нет. - И далее высказал здравую мысль, что превращение арабов в таджиков произошло, так сказать, на местном республиканском уровне, без распоряжения и ведома Москвы. И целью этой хитрой акции было - повысить все еще невысокий процент таджикского населения в Таджикистане. Хотя все это очень похоже на нарушение прав человека (так как с арабами никто по этому поводу не советовался и их мнения не спросили), ущерба вроде бы никому не было, а для статистики даже выгода.

Другое дело - политика, проводимая по отношению к мелким народам западного Памира, может быть, тоже "на республиканском уровне", но вполне соответствующая понятию великодержавного шовинизма. Вот так вкратце выглядит здешняя ситуация.

Знаменитая горная страна Памир занимает всю юго-восточную часть Таджикистана, по площади составляет чуть меньше половины всей территории республики, а в административном отношении образует так называемую Горно-Бадахшанскую автономную область со столицей Хорог. Восточный Памир почти безлюден, здесь кочуют редкие киргизские племена. Иначе выглядит западный Памир: здесь в долинах горных рек разделенные хребтами, живут в селениях мелкие оседлые народы - шуганцы, рушанцы, язгулемцы, ваханцы, ишкашимцы и другие. Они говорят на собственных, родственных между собой языках, которые относятся к иранской группе, но далеки от таджикского. В прежние времена платили дань "живому богу" исмаилитов Ага-хану, - шиитская секта исмаилитов, к которой традиционно принадлежит население западного Памира, настолько далека от ортодоксального ислама, что большинство мусульман считает памирцев неверными, "кофырами". И культура и быт памирцев особые: их женщины пользуются большой свободой, никогда не закрывали лиц и не избегают мужских компаний. Отличаются памирцы и внешне: это рослые люди с европейскими чертами лица, крупными носами, часто светлыми или рыжими волосами. Словом, всеми статьями - языком, культурой, верованиями и даже внешним обликом - западные памирцы отличаются от таджиков. В большинстве своем они - энергичные, любознательные и способные люди. Сейчас памирцы составляют влиятельную и довольно большую группу в республиканском руководстве (другие группы в этом руководстве их не любят и стараются выжить), а про себя с гордостью шутят, что количество кандидатов наук на душу населения у памирцев больше, чем у любого другого народа.

До войны малые народы Памира имели свою письменность и литературу, то есть на их языках издавались газеты и книги. Памирские дети учились в школах на своих родных языках, были поэты и писатели, сочинявшие и публиковавшие на этих языках книги. Словом, существование особой памирской культуры было признано, так сказать, "де-юре", и были созданы условия для ее жизни и развития. После войны эта благодать ушла в прошлое. Обучение в памирских школах ведется теперь только на таджикском языке, - для детишек, впервые пришедших в класс, он понятен не более, чем, скажем, датский. Газет и журналов на малых памирских языках давно нет, литераторы-памирцы или переквалифицировались, или пишут свои сочинения на таджикском языке. Некоторые в этой области даже преуспели, например, - поэт Мирсаид Миршакар, написавший (конечно, по-таджикски) поэму "Ленин на Памире". Две областные газеты, издающиеся в Хороге, выходят на таджикском и русском языках.

Лишение маленьких народов их собственной письменности и литературы имеет, конечно, ясную цель: возможно более полную ассимиляцию этих народов, их слияние с таджиками, -их и называют-то теперь официально не их собственными именами, а какими-то загадочными "памирскими таджиками" и в отчетах включают в число таджикского населения республики. Вроде бы нет вовсе таких народов.

Памирцы - не таджикские арабы: те ассимилировались естественным образом, - этих, сохранивших свои особые языки, национальные традиции и культуру, - ассимилируют насильно. Руководители небольшого таджикского народа по отношению к другим, еще меньшим народам проявляют, увы, тот самый вульгарный шовинизм, который принято называть великодержавным. И наличие которого - конечно, по отношению к себе - таджикская интеллигенция сильно подозревает в старшем русском брате.

РЕЛИГИЯ

Не владея арабским языком, я лишен возможности проникнуть в глубины исламской религиозной мысли, которая, возможно, где-нибудь и сейчас существует. Много веков назад эта мысль кипела, создавала различные школы и философские направления. Для советской Средней Азии - и в частности для Таджикистана - эти времена давно прошли, и мусульманская религия превратилась здесь в систему обрядов, комплекс ритуалов, едва ли имеющих внутреннее содержание.

Таджикская интеллигенция по существу нерелигиозна и к проблемам ислама в современном мире проявляет ничтожно малый интерес. Объясняется это, во-первых, советским атеистическим образование, и, во-вторых, тем, что, как уже говорилось, таджикский национализм имеет не исламско-наднациональную, сколько паниранскую направленность. Он ориентирован скорее на вчерашний шахский Иран, чем на нынешний, религиозный Иран Хомейни. Этот последний не может быть привлекателен для таджикской интеллигенции еще и потому, что таджики-суниты и персы-шииты принадлежат к двум враждебным направлениям ислама, а такие традиции нелегко забываются даже в атеистическом обществе. Еще одну причину нерелигиозности таджикской интеллигенции, как и подавляющей части народа, я вижу в трезвом прагматизме таджикского национального характера. Таджик - человек конкретного целесообразного действия, будь то организация плова на четверых или насильственное переселение массы горных жителей-памирцев в хлопковые долины. Религиозная мысль, возвышенная и абстрактная, не причастная каждодневному бытию, ему мало свойственна.

Не верьте таджикскому интеллигенту, который гордо называет себя мусульманином: это не более чем националистский камуфляж, невидимая граница между ним и коллегами христианско-иудейского происхождения. Почти наверняка он неважно разбирается в обрядах ислама, не читал Коран (хотя бы потому, что не умеет читать по-арабски), не соблюдает постов и, конечно, не молится положенные 5 раз в сутки. Т.е. вообще не молится. Некоторые из моих знакомых-интеллигентов не ели или не любили свинину, - просто потому, что в домашних условиях не были приучены к этому продукту и унаследовали традиционное отвращение к нему. И, конечно, никто не отказывается из религиозных соображений от водки, а некоторые употребляют этот популярный напиток даже слишком часто и много. На ехидные замечания по этому поводу шутливо объясняют, что, дескать, пророк Мухаммед запретил пить вино, по поводу же водки распоряжений не сделал, так как водка в те времена не была изобретена. А что не запрещено - дозволено.

Правда, употребление водки в мужской таджикской компании обычно обставляется некоторым ритуалом, призванным подчеркнуть особость, несовместимость этого напитка с истинно мусульманской едой, чаще всего пловом. Водка разливается в стаканы или пиалы до еды и выпивается залпом без закуски, за этим следует минутная пауза; после паузы участники трапезы произносят скороговоркой традиционную формулу "Бисмиллои рахмони рахим" ("Во имя Бога милостивого и милосердного" - этими арабскими словами должно начинаться любое дело) и приступают к еде.

Есть, однако, в современном Таджикистане мусульманский обряд, который соблюдается неукоснительно и без исключений, на всех ступенях общественной лестницы. Это обряд обрезания. Здесь его совершают над ребятишками 6-8-летнего возраста и сопровождают многолюдным и дорогостоящим празднеством.

Ни одним таджикским родителям, независимо от образовательного ценза, партийности и должности, просто не пришло бы в голову оставить своего сына необрезанным. Когда приходит срок, это делается без рассуждений и с автоматической неизбежностью, - как свадьбу или, не дай Бог, похороны.

В кишлаках все сложнее. Там действительно еще жива вера в Бога (не уверен, что в чисто мусульманского), а рядом с этим - вера в нечистую силу, духов, привидения и многое прочее. Там еще можно услышать из уст школьного учителя, т.е. местной интеллигенции, рассказ о том, что покойники иногда садятся в своих могилах, и тогда их живые родственники переживают различные несчастья - болезни, кражи, падеж скота и пр. В этом случае могилу нужно раскопать, покойника вежливо уложить и вновь засыпать могилу. Должно помочь.

Мусульманская религия, такая, какая есть, потеряла в таджикской деревне свою духовную монополию: не говоря уже о всяческом волшебстве, которое тут всегда уважалось, рядом с ней и над ней появилась новая сила, еще более могущественная и властная. Сила Партии. Вот история, которую рассказал мне директор школы в одном селе на юге Таджикистана. Рассказал, как широко известное реальное происшествие, с указанием дат, имен и топонимов, которые я здесь, конечно, опускаю.

В одном кишлаке поссорились соседи - старик-колхозник и мулла местной мечети. И не просто поссорились, а стали заклятыми врагами. В Средней Азии наличие врага обязывает к активности: врагу полагается чинить неприятности и, по возможности, усложнять жизнь. В данном случае силы врагов оказались неравны: возможности старика-колхозника были ограничены природой, тогда как мулла был не просто мулла, но и сильный колдун. И разнообразно пользовался своей колдовской силой во вред старику, его семье и приусадебному хозяйству. За короткое время на голову старика обрушились несчастья: померз виноград, стали болеть и дохнуть бараны, какой-то червяк сожрал урожай гранатов. Члены семьи заболевали различными редкими болезнями, и кто-то из них даже умер. Причем наглый мулла не только не скрывал и не отрицал, что эти беды исходят от него, но даже похвалялся перед жителями кишлака, набивая цену своим колдовским талантам и показывая, как опасно враждовать с ним.

Бедный старик пробовал бороться с муллой тем же оружием, но его любительское колдовство было куда слабее профессионализма его врага и не имело сколько-нибудь серьезных последствий. И Аллаху не мог старик пожаловаться, - по той ясной причине, что представителем Аллаха в кишлаке как раз и был его смертельный враг. Тогда вконец отчаявшийся старик решил апеллировать к последней, самой высшей инстанции. Он поехал в районный центр, явился в райком партии и попросился на прием к первому секретарю. Получив аудиенцию, старик рассказал секретарю свою печальную историю, добавив, что у него нет сил продолжать борьбу, и просил партию защитить его и семью от козней муллы.

Секретарь райкома очень рассердился и велел немедленно доставить к нему муллу. Вскоре мулла был привезен в райком; секретарь спросил его, правда ли то, что он услышал от старика-крестьянина, и мулла был вынужден во всем сознаться: партии врать нельзя. Тогда секретарь райкома сказал: - Это неслыханное безобразие. В дни, когда наша страна переживает техническую революцию, когда советские космонавты исследуют вселенную, когда во всех областях науки и техники мы идем вперед семимильными шагами и оставляем далеко позади себя даже самые передовые капиталистические страны, - в такие дни ты, политически неграмотный мулла, имеешь нахальство заколдовывать трудящихся колхозников, - и где?! В моем районе. Этого я потерпеть не могу. Это какое-то средневековье. Это, наконец, противоречит научному мировоззрению. Расколдуй его немедленно!

И мулла был вынужден тут же, в кабинете секретаря райкома, расколдовать своего соседа. Более того. Мулла поклялся, что и впредь не будет вредить старику, и даже волшебным образом восстановил им же поврежденное хозяйство соседа. И, конечно, подчиняясь воле партии, перестал с ним враждовать. Так, ко всеобщему удовлетворению, закончился этот конфликт, показавший истинную степень могущества партии.

Даже и в сельской местности, в кишлаках мусульманские религиозные обряды соблюдают почти исключительно пожилые люди, проще сказать - старики. Мне кажется, что и в этом находит выражение свойственный таджикам трезвый, практический подход к жизни. Молодые и зрелые годы жизни человек здесь живет без оглядки на религиозные установления и запреты: в мечеть совсем или почти совсем не ходит, постов не соблюдает, охотно и помногу пьет спиртные напитки, с легкостью нарушает все моральные заповеди Корана, с которыми, впрочем, едва ли знаком. И если и соблюдает автоматически некоторые исламские традиции (произносит, например, "бисмиллои..." перед едой), то именно как традиции, не столько религиозные, сколько народные. Но где-то под конец шестого десятка жизни (иногда и раньше) осмотрительный человек начинает подготавливать свое будущее загробное благополучие, оно, конечно, доподлинно неизвестно, есть Бог или нет, но лучше все-таки предусмотреть эту возможность, тем более, что так делают все вокруг. И стареющий таджик начинает соблюдать посты, перестает пить спиртное, начинает молиться - может быть, не пять раз в сутки, но часто, - и ходить в мечеть по пятницам и праздничным дням. Он, наконец, меняет внешность: бреет голову, отращивает усы и особым образом подстриженную бороду, а европейские брюки и пиджак заменяет таджикским халатом-"чапаном" черного или темно-синего цвета. На голову вместо национальной вышитой шапочки-тюбетейки, которую носил прежде, иногда повязывает чалму. И когда вы видите на улицах таджикских сел и городов почтенных длиннобородых старцев в чалмах и длинных халатах, отрешенных, казалось бы, от земного, - не думайте, что это живое воплощение вечного и загадочного Востока. Вероятнее всего, позавчерашние колхозные бригадиры, автомеханики, милиционеры и продавцы, много и разнообразно грешившие, а теперь заблаговременно ставшие в очередь на место в мусульманском раю. Не думайте также, что изменение облика и образа жизни означает какую-то внутреннюю метаморфозу: они все те же, ни в чем не раскаявшиеся, вполне довольные своим прошлым, но твердо знающие (не ими и придумано), что ожидает от них общество и как они соответственно должны поступать.

Как, вероятно, повсюду на земле, таджикские женщины в целом более религиозны, чем мужчины. Однако в мечети женщины не ходят, - там собирается исключительно мужское общество, - и вынуждены удовлетворять религиозные чувства посещением мусульманских святых мест, "мазаров", которых в Средней Азии, и в том числе в Таджикистане, видимо-невидимо. Вообще-то ислам, как известно, религия монотеистская, и культа святых здесь в принципе не должно быть. Но то - принцип, а народ во все времена и повсюду нуждался в святых заступниках и помощниках, и в результате - вся Центральная Азия (в том числе, конечно, Таджикистан) усеяна бессчетными могилами святых или местами, каким-то образом со святыми связанными - мазарами. Святых здесь никто не регистрирует, не корректирует и не ограничивает, поэтому в одной только Средней Азии их, наверно, больше, чем в католической и православной церквях вместе взятых. А мазар - это обычно здание с могилой внутри, иногда - капитальный купольный мавзолей почтенного возраста, чаще - скромная каркасно-глиняная постройка. Некоторые мазары специализированы: одни помогают от бесплодия, другие - от желудочных болезней. Бывает, что к мазарам едут семьями, иногда даже очень издалека. Но чаще приходят женщины с детьми из соседних и окрестных мест; женщины молятся здесь, непременно снаружи (внутрь заходить не полагается и страшно), засовывают в щели постройки мелкие деньги, угощают случайных прохожих специально выпеченным хлебом (это жертва благотворительности, "худой") и привязывают к ветке растущего здесь дерева белую тряпочку, - чтобы святой не забыл просьбу.

Официально признанных мазаров в Средней Азии, конечно, нет, - эти места считаются рассадником суеверий и мракобесия, и хотя сейчас их не уничтожают так активно, как в 20-е - 30-е годы, - государство об их сохранении не заботится, если мазар "по совместительству" не оказывается памятником архитектуры, имеющим художественную и историческую ценность. Тем не менее при мазарах встречаются сторожа-добровольцы. Это обычно бездельники, паразитирующие на религиозных чувствах женщин и собирающие подчас весьма приличную дань. Ничего общего с профессиональным духовенством они не имеют. А если мазар - памятник архитектуры, то у него (у памятника, а не мазара) должен быть законный сторож, получающий свое жалованье в Министерстве культуры республики. К этому более чем скромному вознаграждению сторож имеет солидный приварок, так как пускает в мазар паломников и самозвано исполняет при них роль муллы. Местные власти смотрят сквозь пальцы, так как сами - в глубине души - относятся к мазарам и святым могилам в них не без суеверного страха. Однако после приказа сверху - если таковой последует в результате доноса или разоблачительной статьи в "центральной" прессе - местные власти действуют так решительно и молниеносно, что Министерство культуры часто, увы, не успевает их опередить.

Мазаров в Таджикистане сотни. Отношение к ним населения - уважительно-опасливое, не столько как к религиозной святыне, сколько как к источнику волшебной силы - может, доброй, а, может, злой. Мазары начальство по собственной воле не трогает, и даже если мазар - открытая всем ветрам руина, никому в голову не придет что-нибудь оттуда унести. Мечеть можно превратить в склад или хлев, мазар - никогда. Но если простые люди своего испуганно-почтительного отношения к мазарам не скрывают то интеллигенты его стесняются и бесед на "мазарные" темы обычно избегают.

Полагаю, нет надобности подчеркивать, что "культ мазаров" в Таджикистане, как вообще в Средней Азии, скорее имеет отношение к местным народным верованиям и суевериям, чем к исламу какого бы то ни было толка.

Марши и хоры "мусульманского возрождения", гремящие сейчас в Иране и многих арабских странах, конечно, слышны и в советской Средней Азии, - радиотехника стоит и там достаточно высоко, - но не производят сколько-нибудь заметного впечатления. Политическая, общественная и религиозная проблематика зарубежного "мусульманского возрождения" не интересует жителей Таджикистана. Простой народ давно принимает за ислам ту совокупность традиционных обычаев, бытовых навыков, запретов и суеверий, которую он, народ, исчерпывающе емко называет "наш закон" и которую сам характеризует обычно в разговорах с европейцами так: - Э, наш закон плохой. Русский закон хороший. - Эта смелая самокритика, довольно часто звучащая, не мешает однако "нашему закону" диктовать свою волю огромному множеству людей, поскольку люди эти сохранили рудиментарную средневековую психологию и, значит, не мыслят себя в конфликте с обществом и его обычаями.

Со своим "законом" простой таджик не чувствует себя ни на йоту глупее, беднее или в чем-то хуже русского: практичный и здоровый человек, он не страдает комплексом неполноценности. Зато этим комплексом, который есть важная предпосылка современного "мусульманского возрождения", щедро наделена таджикская интеллигенция, - им она расплачивается за несправедливо полученные, ей самой не в прок идущие, привилегии. Национализм, который потаенно исповедует таджикская интеллигенция, облачен в декоративные историко-культурные, а не религиозные одежды. Исламом и его проблематикой эта интеллигенция интересуется мало.

ТРАЙБАЛИЗМ

Когда знакомятся два таджика - едва ли не первый вопрос, который они выясняют, касается их происхождения. То есть, откуда родом каждый. И если оказывается, что оба происходят из одного селения, города или района - это воспринимается не как приятная случайность, но как основа взаимной поддержки и оказания различных услуг. Земляк вправе ждать от земляка помощи, земляк обязан помогать земляку. Таджики считают это самоочевидным.

Казалось бы, в этом нет ничего особенного: принципы земляческой солидарности и взаимопомощи известны во всем мире, и с той или иной степенью эффективности действуют повсюду. Но в Таджикистане земляческая солидарность имеет особый характер, - в этом смысле советская среднеазиатская республика больше всего напоминает африканские государства, бывшие колонии, население которых не составляет единый народ, а состоит из различных племен. Это особенно странно, если вспомнить, что таджикский национализм противопоставляет таджиков другим народам Средней Азии именно как единый народ, как этническую, культурную и историческую целостность. Но вот - живя в Таджикистане, разъезжая по стране и знакомясь с ее землями и городами, слушая разговоры людей об их земляках и жителях других мест - то есть не земляках, "чужих" -начинаешь сомневаться: да полно, точно ли это один народ? Уж очень многое напоминает Конго или Берег Слоновой Кости: каждое племя считает себя лучшим и чистым, каждый начальник комплектует свое ведомство из представителей родного племени. Расчленение общества на племена, трибы - трайбализм. Между Ленинабадом и Ура-Тюбе - километров 60, но эти города почему-то испытывают друг к другу традиционную давнюю неприязнь (сколь давнюю? Ходжент, возможно, был основан Александром Македонским, а Ура-Тюбе уже тогда существовал, и Александр брал его штурмом. Не с тех ли пор?). Ленинабадцы утверждают, что жители Ура-Тюбе - люди грубые и несдержанные, склонные к нарушению законов и реакционные: женщин своих держат взаперти. Ура-тюбинцы не возражают против репутации эдаких таджикских запорожцев, а ленинабадцев презирают и не считают настоящими таджиками. В Ура-Тюбе мне рассказали, что однажды по недомыслию к ним назначили прокурора-ленинабадца. Город был, естественно, возмущен и принял меры для выдворения нежелательного юриста: каждое утро, выходя на крыльцо своего дома, прокурор обнаруживал свежий труп. В Ура-Тюбе считают, что ленинабадцы от природы недогадливы, и новый прокурор понял намек местной общественности не сразу, а только где-то на шестом трупе. После чего уехал, не мешкая, за назначением в более спокойный город. Не ручаюсь, что эта история абсолютно правдива, но мне она была поведана всерьез и типична, во-первых, для ура-тюбинского темперамента, во-вторых, - для отношения к соседям-ленинабадцам. Другой случай, аналогичный и вполне достоверный, закончился и в самом деле трагически. В город Куляб, что в южном Таджикистане, был назначен секретарем горкома партии не местный уроженец, а опять-таки ленинабадец. Трупов не подкладывали (кулябинцы не отличаются фантазией), но его самого дня через два после прибытия удушили телефонным проводом в номере гостиницы.

Принадлежность к тому или иному клану (трибе) достаточно четко прослеживается и в республиканском руководстве высшего и среднего уровня. По племенному составу работников того или иного ведомства можно безошибочно определить происхождение начальника этого ведомства. Самая влиятельная триба - ленинабадская, ее представители главенствовали в партийных и советских верхах, в Академии наук и большинстве министерств. Ленинабадец - при прочих равных условиях - легче достигал высокого поста и власти, особенно если ему с самого начала помогали продвигаться земляки, сами уже занимающие выдающееся общественное положение. А такие земляки есть почти у каждого ленинабадца, так как город этот сравнительно невелик. Вот довольно характерная история карьеры интеллигента-ленинабадца, случившаяся, можно сказать, на моих глазах.

Кахрамон Ашуров (кахрамон в переводе на русский - герой) был сыном влиятельного ленинабадского юриста. Почему-то папа решил сделать из него архитектора, и он поступил - сравнительно поздно - на архитектурное отделение политехнического института. Это был крупный представительный мужчина с прямоугольным грубым лицом и ежиком рано седеющих жестких волос. Говорил басом. Был до чрезвычайности ленив, глуп и самоуверен (для последнего качества имелись основания). "Проучившись" года два, он исчез из института и вскоре объявился в должности районного архитектора сперва в одном, потом в другом районе. Как он получил этот пост, требующий диплома архитектора, - осталось тайной. Для Кахрамона, однако, это было только началом, - все с тем же незаконченным двухлетним высшим образованием он неожиданно возглавил республиканскую Инспекцию охраны памятников архитектуры. На этот высокий пост в Министерстве культуры его принял замминистра Шарипов, - конечно, ленинабадец, - враг министра-памирца. Тут он проначальствовал около года, успел испортить неграмотной реставрацией несколько архитектурных памятников и немыслимыми распоряжениями, грубостью и тупостью возбудить устойчивую ненависть к себе у всех сотрудников. Наконец, сотрудники взбунтовались и потребовали у министра смещения Кахрамона. Что министр с удовольствием и сделал, предварительно устроив Кахрамону что-то вроде экзамена и быстро убедившись, что тот не знает ни числа памятников, ни их названий. В другое время министру это не удалось бы так легко, - за земляка непременно вступился бы Шарипов, - но как раз в это время на Кахрамона завели судебное дело по причине неотдачи многочисленных долгов и умыкания чьей-то шапки. Из Ленинабада прибыл папа, расплатился с должниками и замял дело, а Кахрамона вернул на студенческую скамью в Политехнический институт. При этом папа сказал: - Ему бы только диплом получить. Каримова -подруга моей жены, она Кахрамона сразу большим начальником сделает (Махфират Каримова была тогда заместителем председателя Совета Министров).

Кахрамон снова стал студентом. За эти годы он не сделал сам ни одного проекта, - заказывал их за деньги опытным архитекторам, а те не делали из этого тайны. Преподаватели посмеивались, но оценки выставляли. С преподавателями бывший начальник был приторно любезен и на государственные праздники преподносил им поздравительные открытки с типовым подхалимским текстом. На защите дипломного проекта чуть было не случилась осечка: архитектор, член экзаменационной комиссии, вдруг угадал среди представленных чертежей свой собственный чертеж, к тому же не имеющий никакого отношения к теме проекта. Он поднял было крик, кто-то потребовал отменить защиту, но тут взмолился ректор института Н.Х. Якубов: Кахрамон учится уже 10 лет, всем надоел, ну его к черту, неужели с ним еще и дальше возиться? Давайте выпустим его хоть как-нибудь. - И выпустили Кахрамона архитектором.

Получив желанный диплом, Кахрамон попытался ворваться в науку. Он явился к единственному в Душанбе историку архитектуры и изъявил желание писать под его, историка, руководством диссертацию на историческую тему. Потрясенный историк попробовал объяснить ему трудности пути и недостаточность его знаний, на что Кахрамон бодро отвечал: "Ничего, подучусь". Лишь когда историк архитектуры прямо заявил Кахрамону, что не намерен ничего за него писать, тот потерял интерес к научной карьере. И попытался вернуться в министерство культуры, но встретил там дружный отпор, после чего устроился на должность заместителя начальника по хозяйственной части (то есть попросту завхоза) в небольшую архитектурную организацию "Коммун-проект". Встречаясь с бывшими преподавателями и знакомыми архитекторами, он неизменно предлагал им свои услуги на предмет добычи дефицитных материалов со складов "Коммун-проекта". Однажды я встретил Кахрамона в городе. Своим начальственным басом он поведал мне, что покидает "Коммун-проект", так как его берут в аппарат ЦК на должность референта по вопросам архитектуры и строительства. Что-то, однако, на самом верху не сработало, и вместо ЦК Кахрамон - всем на удивление - оказался преподавателем того самого архитектурного отделения Политехнического института, которое он так долго заканчивал и так своеобразно закончил. И принял его на работу тот самый ректор Якубов, который так мечтал избавиться от него как от студента. Ректор, когда его спрашивали об этом, только молча крутил головой и поднимал глаза вверх, намекая на высшие сферы. А Кахрамон "преподавал" больше года, потешая студентов - и таджиков, и русских - речами о дисциплине и полным незнанием элементарнейших понятий об архитектуре. Наконец - неслыханная вещь в советском вузе - студенты взбунтовались и на общем собрании потребовали удаления Кахрамона. Что ректор (я думаю, не без злорадного удовольствия) и сделал.

Не знаю, чем теперь занят Кахрамон. Может быть, папа и папины друзья добились для него места референта в ЦК или какого-нибудь аналогичного поста с высокой зарплатой и низкой утомляемостью. Но, как говорилось, судьба его кажется типичной: он с ранних лет видел себя предназначенным к руководящей деятельности, - и только потому, что принадлежал к ленинабадской трибе, ее элитарному, влиятельному слою.

Представитель того же слоя - упомянутый Шарипов, человек столь же властный, сколь невежественный. На своем посту он несколько лет "копал" под своего шефа-памирца, надеясь занять его министерское кресло. Не добившись своего (памирская триба тоже не лыком шита), он, в конечном счете, преуспел еще больше: был назначен заведующим отделом культуры ЦК КП Таджикистана, а это пост еще более высокий, чем министра культуры.

В годы моей жизни в Таджикистане второй по значению трибой здесь была памирская. Стояла она несколько особняком, так как памирцы - не таджики, а таджикизированные шугнанцы, рушанцы и представители других малых народов западного Памира. Это, как упоминалось, от природы сильные и по-европейски красивые люди, суровые условия жизни на родине научили их энергии, предприимчивости и упорству в достижении цели. Они, кроме того, в меньшей мере связаны обычаями и традициями "нашего закона". Поэтому памирцы, сравнительно малочисленные, играют (или играли) большую роль в партийно-государственной, хозяйственной и особенно культурной жизни Таджикистана. Лет 15 назад члены памирской трибы занимали такие важные посты (я называю здесь, конечно, только очень немногих): Назаров - министр культуры, Мамадназаров - управляющий делами Совмина, Юсуфбеков - эампред Совмина, Искандеров - директор института истории Академии наук, Додихудоев - завсектором философии АН. Держатся памирцы сплоченно, и - следствие малочисленности и пережиток родового строя -в их трибе нет тех внутренних слоев-каст, какие есть у ленинабадцев. Заметное вытеснение памирцев с руководящих постов в республике связано, может быть, с ростом таджикского национализма, который чутко ощущает некоторую внутреннюю, психологическую и культурную "особость" памирцев и не признает их целиком своими. Во всяком случае, импозантный и величественный Худойназар Мамадназаров был из управделами Совмина переведен в мэры города Душанбе - хоть и почетное, но понижение, - а с этого поста был неожиданно и резко сброшен до директора техникума. Бывший министр культуры Мехрубон Назаров выглядел как слегка разжиревший американский киногерой: рост, осанка, сверкающая улыбка. Дипломатичный, хитрый и умный, наживавшийся на всем, что позволяло ему его "ненаваристое" министерство - на инспекционных поездках по культурным очагам республики (министр вешает пиджак на спинку стула, а потом во внутренних карманах вдруг оказываются деньги, и немалые), на деятельности реставрационных мастерских при министерстве, на репертуаре театров и концертных бригад, на желании авторов пьес увидеть их, наконец, на сцене. Он и сам сочинял пьесы, идя по пути первого наркома культуры Луначарского, - писал за недосугом, конечно, не он, а уже знакомый нам доцент университета; министр пьесы подписывал и ставил во вверенных ему театрах.

Человек умный и дальновидный, Назаров, вероятно, почувствовал, что памирская триба вступает в полосу гонений, и принял заблаговременно меры. Он основал "институт искусств" для обучения национальным формам музыки, пения и танца; выждав подходящий момент, покинул пост министра и стал директором этого института. Так как театры ему более не подчинялись, он перестал писать пьесы, лишив нашего доцента некоторой части его доходов. Своей скромной должностью он доволен и сохранил неизменное уважение работников культуры.

На высшем уровне власти в Таджикистане памирцев почти не осталось, но на среднем уровне их еще довольно много. И среди абитуриентов, желающих поступить в душанбинские институты и университет, число памирцев неизменно остается довольно высоким, и учатся они по большей части старательно. Прочие трибы меньше и играют соответственно меньшие роли. Канибадам имеет репутацию города с неустойчивой и вообще сомнительной моралью, потому что отсюда родом особенно много актрис, певиц и танцовщиц, а согласно "нашему закону" публично выступающая женщина не может быть вполне порядочной. Канибадамцы, действительно, склонны к искусству и среди представителей "свободных профессий" канибадамцев - как женщин, так и мужчин - довольно много. Уроженцы и других городов - Куляба, Пенджикента, Ура-Тюбе, Исфары -стараются держаться сплоченными землячествами, поддерживают друг друга в служебных и бытовых конфликтах, и если кто-либо из них выбивается в начальники - быстро накапливаются вокруг него. В вузах, например, индивидуальные стычки между студентами нередко перерастают в массовые баталии даже с привлечением милиции, - в ночном бою триба идет на трибу, и наутро душанбинцы темпераментно обсуждают сражение между, к примеру, кулябцами и ура-тюбинцами, выясняют количество госпитализированных бойцов.

Душанбинской трибы не существует: в прошлом небольшой кишлак, Душанбе, став столицей, был укомплектован жителями всех областей Таджикистана, не говоря уж о русских. И каждый таджик, душанбинец в третьем или даже четвертом поколении, отлично знает свое происхождение. И браки среди интеллигенции в Душанбе совершаются все еще на родо-племенной основе, хотя обычай этот за последние годы часто и нарушается: дети из высокопоставленных "номенклатурных" семей женятся - по совету родителей или с их согласия - из расчета не общности трибы, а одинакового общественного статуса семей. Пока, однако, это происходит в достаточно узком кругу.

Земляческие связи и связанные с ними обязанности в значительной мере определяют отношения в среде таджикской интеллигенции. Нередко они даже сильнее личных симпатий и антипатий. Так президент таджикской Академии наук Мухаммед Сейфеддинович Асимов, человек незаурядного ума, обширных знаний, долгие годы всячески поддерживает и продвигает Нумана Негматова, про которого всем известно, что он полуневежда и подлец. Поддержка президента объясняется только тем, что Негматов, как и он, - ленинабадец.

НЕСКОЛЬКО НЕВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ

1. Бухара, 1952 год. Мы - несколько москвичей и ташкентцев - приехали на раскопки Варахши, древней резиденции бухарских правителей, отстоящей от самой Бухары километрах в 40. С нами поехал директор бухарской библиотеки имени Ибн Сины, Алимшо Хамрошоевич Шоев - коренной бухарец, потомок старинного аристократического рода, худощавый и элегантный, отменно воспитанный. Руководитель раскопок В.А. Шишкин долго водил нас по руинам огромного дворца, показывал покои с остатками резного алебастрового убранства, зал с настенной росписью, изображающей белых слонов с царственными седоками, грифонов и леопардов, парадный двор с лоджией-эстрадой и много других чудес. Шоев внимательно слушал объяснения, задавал толковые вопросы и рассуждал о виденном, демонстрируя приличное знание истории. А потом отвел меня подальше в сторону и озабоченно спросил: - Как Вы думаете, не нагорит Шишкину? Хороший человек, как бы не пострадал. - Время тогда было известно какое, но за раскопки, к тому же успешные, даже тогда не сажали. Я, по крайней мере, таких случаев не знал. Поэтому удивился и спросил: - За что же ему может нагореть? - А как же! Ведь вот уже сколько лет копает, а золота не нашел.

2. Ленинабад, 1955 год. Экзамен по истории КПСС в ленинабадском педагогическом институте. Экзаменуются студенты-заочники, совсем не похожие на студентов: это - люди солидные, немолодые, обремененные семьями и животами, занимающие более или менее ответственные посты. И институтские дипломы жизненно необходимы им для того, чтобы эти посты сохранить, - иначе, свободно сгонят опытного работника с его прекрасной должности где-нибудь в райпотребсоюзе, а на его место пришлют молодого нахала с дипломом. Нет у этих заочников ни охоты, ни сил чему-нибудь учиться, вот и маются они в душном помещении, отдуваются, исходят потом, пишут что-то корявым почерком в тетрадках.

Экзаменаторов двое: таджик и русский. Последний, как и подавляющее большинство живущих в Таджикистане русских, таджикского языка не знает, - ни к чему ему. Русский сидит рядом с коллегой-таджиком и слушает, как бодро и уверенно, совсем без запинки держит речь экзаменующийся усатый заочник. Правда, говорит он по-таджикски, но материал, видно, хорошо знает, в конспект не заглядывает, речь его течет плавно и среди речи время от времени слышится: - Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. - Скажет две-три фразы, - и снова: - Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. - И снова, с умеренными перерывами. Слыша хорошо знакомые имена, русский преподаватель довольно кивает головой. Как вдруг экзаменатор-таджик прерывает бодрую речь заочника криком: - Вон отсюда! - Заочник тотчас исчезает. А удивленный русский спрашивает таджикского коллегу, что случилось и за что он выгнал так хорошо отвечавшего человека. Таджик ехидно смеется: - Да Вы знаете, что он говорил? Нет, конечно, ведь Вы по-нашему не умеете... А "отвечал" он вот что: - Муаллим (учитель), пожалуйста, поставьте мне тройку, Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин. Э, муаллим, работы было много, совсем не мог подготовиться, Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин. Детей восемь штук и все болеют, и жена в гости к родителям уехала, и учебники я где достану, Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин? Очень прошу, муаллим, войдите в положение, тройку поставьте, пожалуйста, не губите, Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин.

3. Калаи-Хумбский район в предгорьях Памира, 60-е годы. В сельской школе нет учителя английского языка, хотя этот предмет значится в школьной программе. Казалось бы, беда невелика, - кому здесь нужен английский язык, если даже в Душанбе мало кто из абитуриентов знает его толком? Однако для директора школы это - источник неприятностей и беспокойств: "порядок должен быть" - не только немецкое изречение. И вдруг - о радость! - приходит сравнительно молодой человек, по национальности чеченец. Он - учитель английского языка и согласен работать. Предъявляет соответствующие документы. Они в порядке. Счастливый директор мчится в РОНО и все мигом устраивает. Новый учитель приступает к делу и за короткое время доказывает, что он действительно хороший педагог, отдающий все силы и время любимому предмету. Работать ему, правда, нелегко, так как в дальнем горном селе нет учебников английского языка. Учителю приходится все делать самому: придумывать упражнения, объяснять грамматику, ставить произношение и пр. Но добросовестный труд приносит свои плоды, и спустя какое-то время сельские школьники начинают бойко изъясняться по-английски, вызывая этим восторг не только у родителей и земляков, но и у многочисленных комиссий, которые приезжают время от времени проверять работу школы. Комиссии хвалят "англичанина" и ставят его в пример другим учителям. Так проходит несколько лет, в течение которых юное население села всем на удивление начинает изъясняться по-английски. Катастрофа пришла неожиданно вместе с очередной комиссией, в которой случайно оказался человек, знающий английский. Некоторое время он прислушивался к говору школьников и их учителя, а потом сознался, что ничего не понимает. Выяснилось, что добросовестный и способный учитель учил ребятишек села вместо английского родному чеченскому языку, выдавая за английский. И учил так успешно, что, говорят, и теперь многие молодые жители этого села довольно свободно общаются друг с другом по-чеченски.

4. Душанбе, 70-е годы. Общее собрание Института истории Академии наук, посвященное состоянию научно-шефской работы института. Эта работа состоит в том, что каждый научный сотрудник института обязан ежегодно прочитать определенное количество лекций и научно-популярных докладов на предприятиях, в колхозах, совхозах, учреждениях и т.п. План работы, составленный сотрудником, утверждает руководство института. Ответственный за научно-шефскую работу Антоненко говорит: - В этом деле у нас, товарищи, наряду с несомненными успехами еще есть и недостатки. Не все еще понимают важность шефской работы среди населения. Вот, например, товарищ Хамидов систематически не выполняет свой план по лекциям. Не далее как неделю назад я ему говорю: товарищ Хамидов, завтра Вам нужно будет поехать в такой-то колхоз, прочитать там лекцию. А он мне отвечает: - Не поеду. - Я говорю: - Как не поеду, ведь это научно-шефская работа, ведь все мы обязаны нести знания в народ. - А он: - Не поеду, и все. - Так и не поехал. Это, товарищи, вопиющее безобразие. Я предлагаю товарища Хамидова наказать! Вскакивает разгневанный Хамидов: - Товарищи, я хочу внести ясность. Неправду не надо говорить. Как было дело? Он ко мне сразу подошел, говорит: завтра едешь в колхоз. Я говорю: как завтра в колхоз? Почему раньше не предупредил? Завтра у меня дела. Потом поеду. А он на принцип пошел, говорит: нет, завтра поедешь. Тут я, конечно, тоже на принцип пошел и говорю: обязательно не поеду. Он дальше на принцип пошел и говорит: поедешь или жалеть будешь. И я дальше на принцип пошел и говорю: пускай жалеть буду, а завтра не поеду. Тут он...

Поднимается с председательского места директор Искандеров - маленький, толстый, добрейший человек со свирепыми кустистыми бровями. И произносит с певучим памирским акцентом, предметом насмешек настоящих таджиков: - Товарищи, не понимаю, какой может быть принцип в общественно-политической работе!

5. Ленинабад, 60-е годы. Свадьба. Женится тот самый археолог, который так долго искал жену. Мы приглашены. Во дворе расставлены длинные столы, на них уже стоит и лежит все, что полагается, но гостей - несмотря на довольно позднее время - к столу не зовут. Голодные гости смирно ждут и не ропщут, потому что причина вполне уважительная: еще не явился главный гость, ленинабадский писатель Рахим Джалил. (Когда он, наконец, придет, его встретят аплодисментами, и жених-археолог тоже будет восторженно хлопать в ладоши). Скучно сидеть без дела, и моя жена пошла на кухню, - на подмогу местным дамам, которые там еще что-то напоследок пекли и жарили. Там она, к своему удивлению, обнаружила супругу Рахима Джалила: она, не чинясь, пришла пораньше, чтобы помочь по хозяйству. Начался дамский разговор, во время которого моя жена сказала, что ее муж, то есть я, когда-то перевел на русский язык стихотворение Рахима Джалила "Весна в горах". Писательская жена несколько высокомерно заметила, что ее муж больше стихов не пишет, а пишет толстые романы в прозе (я однажды пробовал читать один такой рахим-джалиловский роман. Более несъедобную пищу немыслимо себе представить. К литературе она имеет то же отношение, что витринный манекен к живому человеку). Моя жена сказала, что это жаль: переведенные стихи, насколько она помнит, были красивые и талантливые. Почему же не сочинять хорошие стихи и далее, параллельно с писанием романов? На это мадам Джалил ответила так: - Э, не надо. Стихи что? Один, раз напечатал, копейки получил, и дальше что? Ничего дальше. Потом опять никто не печатает. А роман - сразу большие деньги идут, потом новое издание - опять совсем большие деньги. И книга толстая, хорошая, кому надо - можно подарить. Нет, чем стихи, романы лучше. На стихи зачем время тратить?

6. Душанбе, 70-е годы. Республиканская библиотека имени Фирдоуси. В научном читальном зале вижу молодого человека, обложенного толстыми подшивками старых газет, ворохами пожелтевших журналов и брошюр. Молодой человек целыми страницами выписывает что-то в тетради. Работает усидчиво, от дела отрывается редко и только по необходимости. В одну из таких редких пауз познакомились и разговорились. Оказалось - аспирант, татарин, работает над диссертацией "Развитие народного образования в Таджикистане с 1950 по 1960 годы". Я спросил, почему именно эти годы, - полагая, что, может быть, как раз в этот период в народном образовании Таджикистана произошло что-то особенно важное. Но аспирант понял вопрос иначе, с точки зрения, так сказать, не качества, а количества. Тяжело вздохнув, он сказал: - Конечно, таджикам легче. Таджику дали бы тему на пять лет. А я татарин, - хоть и мусульманин, а не свой. Вот и должен собирать материал на целых 10 лет, в два раза больше работы. Ничего, соберу, кандидатом-то стать надо.

Заказать дипломную работу



обсудить в форуме

Контент: -=МБ=-
Дизайн:wasp

Copyright © 2002
CTAJ OnLine