Игорь Бухбиндер*

Игорь Бухбиндер был особым героем в литературной жизни г. Фрунзе конца 60-х начала 70-х годов. Я познакомился с ним в литературном объединении, которое вел Лев Аксельруд. Это литературное объединение обживалось и обихаживалось во Дворце культуры завода им. Ленина, который ныне, как я слышал, принадлежит секте Василия Кузина.
Литературная студия ютилась где-то на третьем или четвертом этаже, в комнате со множеством стульев и большими напольными часами с бронзовым маятником, которые умудрялись похоронно бить каждый раз, когда ты дочитывал последнюю строку своего опуса, затем следовало траурное молчание слушателей, - часы обладали неплохим эстетическим вкусом и никогда не ошибались.
Я, правда, полагаю, что мы просто не обращали внимания на бой часов, когда читались хорошие стихи...
Часы никогда не прерывали Игоря.
В том лит.объединении были: Борис Коган, Юрий Медных, Анатолий Абдурахманов, Юрий Богомолец, Любовь Данильченко, Александр Никитенко...
Игорь был особенным... Особенным своей биографией (слухи о том, что сослан без права выезда в Киргизию**); особенным своей белой с высоким воротником рубашкой, всегда бывшей трехдневной свежести... Выделялся тем, что никогда не вступал в споры по поводу чужих стихов, очень внимательно слушал отзывы о своих, и никогда не делал, в отличие, например, от меня, никаких поправок. Так, припоминается, многое было сказано по поводу словосочетания "на дне ночей" ("Не судьба") - "день" или "дно"? - упражнялись мы. Он слушал, кивал головой, улыбался и оставил все как было.
Уникальным, между тем, делала его поэзия - его собственные стихи и его гений находить самые малые искорки истинной поэзии в написанном другими.. Только стихи Асадова вызывали у него отрицательную оценку, в остальных случаях он либо молчал, либо хвалил.
Я был тогда намного моложе Игоря, для пятнадцатилетнего подростка такое внимание очень и очень много значили. Ему нравилось, как я читал стихи, он всячески, как я сейчас понимаю, подталкивал меня к переводам с английского, поэта из меня не получилось, меня слишком увлекали другие, внешние вещи, но благодаря Игорю я навсегда полюбил good old King's English. До сих пор помнятся строки из стихотворения, которое мы переводили вдвоем: "The crystal ship is being filled // With thousand girls and thousand thrills… There are million ways to spend your time // When I get back I'll drop a line".
Последний раз мы виделись в начале восьмидесятых, за время моей учебы он женился, у него появился ребенок. Все так же работал на Фрунзенской ТЭЦ.
Но с семейной жизнью что-то не ладилось, что было неудивительно при его приверженности свободной жизни. К тому же открылся туберкулез, и он временно переехал в общежитие ТЭЦ. Для меня, никогда не бывавшего в рабочих общежитиях, все там: и четыре койки, и тумбочки в изголовьях коек, сосед, спящий после ночной смены, консервные банки, используемые для пепельниц, - показалось тяжелым и больным. Впечатление это еще больше усиливалось тем, как выглядел Игорь, - еще более похудевший... Мы быстро выбрались из общежития и пошли в ближайшую забегаловку заниматься любимым делом - пить портвейн и читать стихи...
Но, назад - в начало семидесятых, когда никто еще не собирался умирать, а напротив, все были устремлены к лучшему и новому, которое, казалось, вот-вот наступит - стоит лишь найти правильную рифму и ритм, опубликовать полных Пастернака, Мандельштама и Ахматову... свободно прочесть "Бабий Яр" Евтушенко...
В то время во Фрунзе устраивались так называемые литературные чтения, на которые обычно приглашались официально признанные и печатающиеся поэты и прозаики, с одной стороны, а с другой - члены разных лит.кружков и объединений ("Алые зори", "Рубикон", "Тулпар") и примкнувшие к ним любопытствующие...
Так в малых провинциальных масштабах осуществлялось общесоюзное противостояние, в котором главным эстетическим критерием была возможность официально публиковаться.
Помню одну такую встречу в журнале "Литературный Киргизстан", там с "официальной" стороны были прозаик Евгений Колесников и поэтесса Светлана Суслова и, кажется, Вячеслав Шаповалов. С нашей же - была разношерстная компания не совсем трезвых и рвущихся в бой ниспровергателей, среди которых наиболее резвым и отчаянным критиком был Боря Коган. Но мы были сильны не только критическим настроем, у нас был сильный аргумент - тишайший Игорь, его стихи, прочитанные негромким голосом не могли быть раскритикованы "за слабую образность", "неудачную рифму" и "незнание классики".
Ему надо было сказать: "Игорь, мы тебя не печатаем, потому что ты политически неблагонадежен". Этого-то наши оппоненты сказать не могли, потому что сами себя числили по ведомству свободомыслящих, но не диссидентов. Поэтому прозвучало то, что, в конце-концов, и должно было прозвучать, именно этого мы ждали и добивались: нас, а значит, и Игоря, стали обвинять в поэтической неграмотности! Тут мы смогли выпустить все накипевшее, привели давно и тщательно подобранные ошибки из опубликованного наших "старших друзей". Был просто замечательный скандал, с матами, благородным негодованием, коллективным выходом из зала, покупкой портвейна и стихами в Дубовом парке до самого утра!
Страдал от таких встреч, конечно, добрейший Лев Моисеевич Аксельруд***, который нес за нас ответственность и мог попросту потерять тот небольшой, но такой нужный заработок, который давало руководство студией. Впрочем, он нас никогда долго не сердился, потому что поклонялся одному - поэзии, и ради нее готов был жертвовать всем остальным.
Это было не той ночью, это было другой, когда мы как-то особенно хорошо засиделись во дворце культуры, и вышли из него в двенадцатом часу на свежий воздух, под полную луну, в апрельскую ночную свежую зелень. И уже все "Киргизское крепкое" было выпито, и уже делили затяжки сигарет... Мы прошли на недостроенный железнодорожный мост через улицу, и оттуда Игорь, в ослепительно белой под лунным светом рубашке откинув горбоносую голову к небу читал эстонца Руммо, читал японские трехстишия:
За ночь вьюнок обвил
Бадью у моего колодца...
Наберу воды у соседа.
И всем казалось, что радость будет, что в тихой гавани все корабли... И нам казалось, что вот-вот, настанет утро и никто не будет нарушать прохладную нежность вьюнка, чтобы залить хоть водой злое похмелье.

Игорь Бухбиндер

След человека

Степень родства - степень робости, риска и рабства
Горло пространства захлестнуто мертвой петлей
Не разобраться самим…
Нипочем не разобраться,-
След человека затерян меж Богом и тлей

Лучше слагать славословья могучему Пану
Будь же ты проклят нашептанный кем-то напев…
Лучше окончить свой путь не изведав обмана, -
Флейтой тугой и смолистой
В ночи прохрипев…

Лучше пуститься отважной тропой росомахи
(Чья это слава, чей крест на вершине горит?)
Кончены споры - отброшены
Детские споры и страхи
Время страстей - миновало
И разум царит…

Ах, почему жизнь непохожа на горло
Тот человек - (не спеленутый мышцами хрящ)
В самом рожденьи
Как крик на полслове оборван
Саван его облекает плотнее, чем плащ…

Гамлет

Здесь благородством и не пахло,-
Коптила слабая свеча
Сухая выцветшая пакля
Свисала нехотя с плеча…

Опять на сцену выйдет Гамлет
И чьи то руки подадут
Тяжелый дом, софиты, гаммы
Хожденье, скуку и еду

Опять он заложивши руки
Начнет прощальный монолог
(Опять адептами науки
Назначен обобщенья срок…)

Когда ж тут выдернуть из роли
Хотя бы крапинку любви…
(Когда ж сойти тут с колеи)
Покуда значишься героем...

Закономерен каждый шаг.
Все зиждиться на произволе
И даже в смерти ты не волен
.............................................

* * *

Светит холодом белое утро
Свет далек и прозрачен как Дух
Я вживаюсь спокойно и мудро
В этот мир недоступный на слух

Молчаливое чувство шестое
С горизонта снимает покров
(И пространство кому-то пустое
Ожиданьем полно до краев…)

(Для чего вопрошающий отблеск
Тень мою уподобил лучу?)
Для чего я над временем горблюсь?
Сердце мучу и воду мучу

Что пойму я глухой - в тонкогорлом
Чуть не птичьем звучаньи миров…
Равнодушного времени орган
К восприятью еще не готов…

Снятие с креста

Кругом сплошное верхоглядство,
И полемический задор, -
(Как можешь Ты не удивляться)
Над чем Ты руки распростер…

Иль мало жизненных примеров
Нам посылает благодать…
Насколько страшно чуждым верам
Свое бессмертье передать

Не судьба

Погуби меня, обвей дыханьем трав
(О, сестра моя, нежданная сестра!)
Упади единый волос с головы твоей, -
Удушу на сердце голубей…

Я не знал тебя подавно (да и знал ли кто)
Порожденье пуха и смолы
(Привезли тебя в подарок в голубом авто
Иль на спинах теплые слоны?)

Мимо легких фанз китайских
Мимо длинных стен
Черных лотосов прозрачные слова
Закружились, опадая у твоих колен
И тебя не тронула молва…

Я не знал тебя, не звал тебя на дне ночей
(Это только выдумка одна…)
Разве слышишь, погибая,
Как звенит ручей
И видны все камушки до дна…

Рабле

Языческий шалун, проказливый чернец,
Кладущий в шкап исписанные кипы,
Послушник, негодяй, обжора, наконец,
Глядящий сквозь века на одичалых скифов

Он руку жмет. Легко пожатие. Так близок..
О, нет - все так же далеко
За рампой из суповых мисок

Ниспровержение, зевок
Он женствен. (такова богема)
На вышивке - фамильный крест
Тавро учтивого Эдема

Ниспровержение, зевок
(И снова выморочно светел)
Кому без этих экивоков
Легко срывать фортуну с петель

А завтра - считывать часы
Часами считывая пенни…
И натрудивши на весы
Уйти, оставив в отупеньи

И кто же? Клоун, менестрель
Или зажиточный крестьянин
Когда ж тут требовать свирель
Когда судьба на горло станет?

Грозить, смеяться ли, скакать,-
Она тупа и знает дело
Ее кривого тесака
Довольно для такого тела

А книге, соскочив с орбит
Эфиром, впрыснутым подкожно
Ты отвечаешь - Может быть
Я отбиваю - Невозможно…

* * *

Как мало надо чтобы
Не ведали уста
(Пуститься в небо шопотом)
Зажечь по небу штопором
Иль в платьице заштопанном
Зажечь поверх холста

Как мило на бумагу
Улягутся мазки
Лихи их парикмахеры
Разубранные маками
Беззудные и мягкие
Воздушные манки

Хотел ее разжалобить
Постой, не то, бежала бы
(уронишь - не словить)
Да, полноте, догонишь ли?
Молчишь? Смущенье горничной?
Обыкновенной горлице
Признание в любви.

Поэма ожидания

Ты родился впотьмах
Белый снег на ладони не тающий
Как туманны твои очертанья в дымах
(Все не та еще)

Что-то мягкое снится
Но это пройдет, не волнуйся
Темнота на ресницах
(Плывем, не забыть бы вернуться)

Этим городом ранним раним…
(Им дышать не придется)
Не родившись - теряем
(Дешевый смешок парадокса)
По обманному мху
По ладони усеянной иглами
Я играть не могу
(Мы с партнером по детству не сыграны)
Что в игре уцелеют
Короткие крылья заката
Да младенческий лепет времен
Уцелевших когда-то

(Разве в пыльных музеях
Средь праздно изваянных граций
Мне в мою Одиссею
До гроба дано наиграться)

Как сжимается грудь
(Я невольно ступени считаю)
Путь обрывисто крут
(Вместе с ним до небес вырастаю)
Наклоненные башни
(Обещанный миг холодящий?)
Это - я, (но вчерашний)
Это - ты, (но в сегодня входящий)
Наши роли просты, -
(Надо вжиться в единое время…)
(Не оно ль с высоты
Нас объемлет столетьями всеми?)
Замыкаясь в кольце
(Как зыбучее тело трясины)
(Это грех на Отце
За распятого внуками Сына)
Это Авелев крик
На устах неповинного камня…
Неподвижности миг
На гортани твоей замыкая.

…Нет на свете земли, за которую стоило биться
(Под пятой энтропии прохладна она и чужда,-)
Словно демон пустыни - поводит ноздрями убийство
(Приходя в города)…
О мой ангел небесный,
(К чему говорить понапрасну)..
Оглянись и увидишь, что пала небесная рать…
Если время земное тебе не покажется рабством
Есть ли смысл умирать?…

Монолог статиста театра "Глобус"

Насколько проще пустовать
Не смахивая пыли с буковок…
Собачку, чтобы сны отпугивать
Пустить (пускай себе ступает)

Насколько праведней свести
К пределу, к нескольким различьям
Числом до двух, до трех, - обычай
Не терпит (правда не в чести)

А в старый сад до десяти
Звони. Наведывайся. Ратуй -
Но не берись за роль Марата,-
(Он не в ходу у травести)…