Вероятно, многие осудят меня за то, что я излагаю эту историю,
не потрудившись как следует покопаться в древних книгах. По сути
дела, единственный мой источник — легенда, приведенная в тридцать
седьмом свитке «Повести о великом мире»1. Как
вы помните, там речь идет о некоем индийском отшельнике, а рассказ
о влюбленном старце из храма Сига приводится лишь для сравнения
и занимает совсем немного места.
Меня заинтересовали не столько любовные перипетии этой истории,
сколько ее психологическое содержание, впрочем, достаточно простое:
это притча о борьбе религии и страсти. В западной литературе подобный
конфликт описан множество раз, однако для японской старины эта
коллизия поистине необычна. Проблема любви связывается у нас с
проблемой загробной жизни. Не только для святого старца, но и
для красавицы, в которую он влюбился, суть происходящего сводилась
к схватке между миром нынешним и миром грядущим. Можно выразиться
и более витиевато: герои нашего повествования ради любви вступили
в рискованнейшую игру, где на карту было поставлено самое их представление
об устройстве мироздания. Ведь учение буддийской секты Дзёдо,
секты Чистой Земли, распространившееся в Японии с середины эпохи
Хэйан2, являлось скорее не религией, а мировоззрением
— мощным и всеобъемлющим.
В «Книге о спасении души» преподобного Эсина3
сказано, что сами Десять Райских Блаженств не способны дать представление
о всех наслаждениях Чистой Земли. А ведь Десять Блаженств это
Блаженство Лицезреть Сонм Бодисатв; Блаженство Видеть Распускающийся
Лотос; Блаженство Обретения Божественного Облика; Блаженство Пересечения
Райских Пределов; Блаженство Непреходящей Благодати; Блаженство
Быть Встреченным Буддой Амида 4; Блаженство Обретаться
Средь Праведных; Блаженство Видеть и Слышать Будду; Блаженство
Служить Будде; Блаженство Продвижения по Пути Будды. Почва Чистой
Земли состоит из небесно-голубой ляпис-лазури. Дороги там окаймлены
золотыми перилами. Просторы бескрайни, и нет на них ни единого
бугорка. В каждом из Священных Пределов стоит по пятьдесят миллиардов
дворцов и башен, выстроенных из драгоценных камней и самоцветов,
а полы в этих чудесных покоях устланы узорчатыми тканями. Над
крышами порхают мириады ангелов, играя на музыкальных инструментах
и сладкоголосо восхваляя Будду. Дворцы, башни и павильоны окружены
садами, в каждом из которых — пруд для омовений; в золотых прудах
дно устлано серебряным песком, а в лазуритовых — хрустальным.
По поверхности плавают разноцветные сияющие лотосы, и при дуновении
ветерка на лепестках их загораются радужные блики. Повсюду летают
птицы, бессчетное множество птиц, днем и ночью прославляющих своим
пением Господа. Тут и журавли, и дикие гуси, и утки, и мандаринки5,
и павлины, и попугаи, и искуснопевные калавинки6
с головой прекрасной женщины. (Полагаю, что при всей мелодичности
этого концерта от подобного изобилия птиц в раю должен стоять
довольно утомительный шум и гомон.)
По берегам прудов и рек — кущи с диковинными деревьями: стволы
у них — красного золота, ветви — белого серебра, цветы из кораллов,
все это великолепие отражается в глади водоемов. С неба свисают
драгоценные нити, покрытые алмазными колокольцами, вызванивающими
благовест в честь Будды; а еще в воздухе парят волшебные музыкальные
инструменты, неумолчно играющие дивную музыку.
Если обитатель Чистой Земли пожелает угоститься, перед ним тут
же возникает стол семи драгоценных камней, весь уставленный столь же бесценными чашами
и блюдами, на которых горой навалены восхитительнейшие яства.
Причем вовсе ни к чему утруждать себя, отправляя пищу в рот руками,
— достаточно кинуть взгляд на то или иное кушанье, вдохнуть его
аромат, полюбоваться его красотой, и тело наполнится силой, голод
утолится, а душа и плоть останутся неоскверненными. И едва эта
неземная трапеза завершается, как стол и блюда моментально исчезают.
Одежды тоже покрывают тело сами собой; их не нужно ни перешивать,
ни чинить, ни стирать. Нет в Чистой Земле ламп и светильников,
ибо небо излучает вечное сияние. Неведомы там ни зной, ни холод
— круглый год температура ровная и умеренная. Эфир наполнен ароматами
тысяч благоуханных растений, и сверху постоянно сыплется дождь
из лепестков лотоса.
В главе, именуемой «Врата обозрения», Эсин пишет, что новичкам
не дано проникнуть в глубины Чистой Земли. А посему им надлежит
всячески развивать силу своего воображения, дабы они могли постичь
безбрежность райских просторов. Лишь благодаря воображению можно
вырваться за пределы земного измерения и воочию узреть Будду.
Должным образом развитое воображение способно, сконцентрировавшись
на одном-единственном цветке лотоса, охватить все мироздание.
Микроскопическое изучение лотоса позволяет постичь астрономическое
строение Вселенной, самую основу буддийской космологии. На одном
лепестке Райского Лотоса — восемьдесят четыре тысячи прожилок,
и каждая излучает восемьдесят четыре тысячи сияний. При этом самый
маленький из Райских Лотосов имеет диаметр в двести пятьдесят
юдзюнов, а ведь один юдзюн — это тридцать ри7.
Таким образом, в Чистой Земле считается маленьким цветок размером
в семь тысяч пятьсот ри!
Лотосы там имеют по восемьдесят четыре тысячи лепестков, и все
усыпаны миллионами драгоценных камней, каждый из которых искрится
тысячей огней. В неописуемо прекрасной чашечке цветка возвышаются
четыре сияющих столпа, любой из которых в сто миллиардов раз превосходит
высотой священную гору Сумеру8. На столпах
держится полог, украшенный пятьюдесятью миллиардами алмазов, излучающих
по восемьдесят четыре тысячи лучей, каждый из которых обладает
восьмьюдесятью четырьмя тысячами золотых оттенков, да и те не
остаются неизменными, а все время меняют свой цвет.
Размышления об этом дивном зрелище называются «Медитацией о Лотосовом
Троне Господа». А рассказал я обо всем этом для того, чтобы читатель
представил себе грандиозность величин, на которых зиждилось мировоззрение
героев нашей любовной истории.
Старец из храма Сига славился как монах высочайшей добродетели.
Его густые брови были совсем седые, а старое тело одряхлело настолько,
что праведник уже еле ходил, да и то опираясь на клюку.
В глазах этого многоученого аскета земная жизнь стоила не больше,
чем горка мусора. Давным-давно, едва поселившись в своей уединенной
хижине, монах посадил в землю саженец сосны, который теперь вырос
в могучее дерево, шумевшее ветвями высоко над землей, под самым
небом. Тот, кто столько лет прожил вдали от суеты бренного мира,
обретает душевный покой и смотрит в будущее без малейшего страха.
Когда старец видел людей знатных и богатых, то лишь сочувственно
улыбался: неужто эти слепцы не понимают, что их благополучие не
более чем мимолетный сон. Если взор святого падал на очаровательную
женщину, монах скорбно вздыхал, жалея тех неразумных, кто в погоне
за плотскими наслаждениями обрекает себя на страдания и муки.
Стоит человеку утратить интерес к желаниям, повелевающим бренным
миром, — и мир этот как бы застывает, становится неподвижным.
Именно таким, навек окаменевшим, и видел его наш старец. Окружающая
действительность казалась ему картинкой на листе бумага, картой
с изображением какой-то чужой страны. Достигнув столь высокой
благодати, монах забыл, что такое страх. Он уже перестал понимать,
для чего существует Преисподняя. Соблазны суетного мира не имели
над святым ни малейшей власти, однако в своем бесконечном смирении
он даже не догадывался, что это — следствие его несравненной добродетели.
Плоть старца вконец обветшала и едва удерживала в своей оболочке
его дух. Совершая омовения, святой всякий раз с радостью взирал
на свое дряхлеющее тело — кости, обтянутые кожей. Он знал, что
с этой иссохшей плотью, уже принадлежавшей словно бы и не ему,
сумеет без труда найти общий язык. Она явно была готова к нематериальным
яствам Чистой Земли.
По ночам старец видел лишь сны о райском блаженстве. А просыпаясь,
скорбел, что жалкий сон, именуемый земной жизнью, все еще продолжается.
Весной в Сига наезжало множество столичных жителей — полюбоваться
распустившимися цветами. Однако людские толпы не мешали старцу.
Шум и суета окружающего мира давно уже не смущали его духа.
В один из таких дней святой вышел из кельи и, опираясь на клюку,
заковылял по направлению к озеру. Солнце клонилось к закату, сгущались
вечерние тени, и тихая гладь водоема была недвижна. Старец встал
на берегу и стал совершать обряд Созерцания Воды.
В это время неподалеку остановилась богато разукрашенная повозка.
В ней сидела весьма знатная дама, жившая во дворце Кёгоку и носившая
титул Императорской Наложницы. Она тоже приехала в Сига насладиться
зрелищем цветения, а на обратном пути решила остановиться у берега
озера, чтобы попрощаться с прелестным пейзажем.
Императорская Наложница откинула полог, и надо же было случиться,
чтобы именно в это мгновение глаза старца ненароком обратились
на женщину. Монах был потрясен совершенством ее красоты. Их взгляды
встретились и никак не могли разомкнуться: старец не отводил взора,
красавица — тоже. Она была благовоспитанной особой и в обычной
ситуации не потерпела бы, чтобы на нее пялился чужой мужчина,
но тут растерялась, не в силах понять, чего хочет от нее этот
почтенный монах.
Наконец, опомнившись, Императорская Наложница поспешно опустила
занавеску. Повозка тронулась, покатила в гору к перевалу Сига,
а оттуда свернула на дорогу, ведущую к Киото. К ночи она должна
была въехать в ворота столицы со стороны Серебряного Храма. Старец
смотрел вслед удаляющейся повозке до тех пор, пока она не скрылась
из виду.
Всего несколько мгновений — и бренный мир нанес праведнику удар
поистине сокрушительной силы. Душевный покой, умиротворенность
рассыпались в прах.
Вернувшись в хижину, монах встал лицом к статуе Будды и хотел
воззвать к Священному Имени. Но не смог — греховные образы застилали
ему взор. Старец пытался напомнить себе, что женская красота —
химера преходящая, плоть обреченная; однако сила этой химеры оказалась
столь велика, что одного-единственного мгновения было достаточно:
она завладела душой праведника. Ему казалось, что такая редкостная
сила непременно должна обитать где-то очень далеко, в самой вечности.
Святой был слишком стар — причем не только телом, но и сердцем,
— чтобы речь тут могла идти о плотском соблазне. Да и не способна
человеческая плоть так быстро меняться. Скорее можно было предположить,
что душа святого старца отравлена каким-то коварным быстродействующим
ядом.
За всю жизнь праведник ни разу не нарушил обета целомудрия. Суровая
борьба с плотским искушением в молодые годы заставила его смотреть
на всех женщин как на существа исключительно телесные. Плоть существовала
лишь в воображении монаха и потому сохраняла чистоту. Будучи знаком
с миром телесного лишь умозрительно, святой всегда считал, что
сможет справиться с ним одной силой духа. Прежде это ему удавалось,
и ни один из людей, знавших старца из храма Сига, не посмел бы
усомниться в полной победе его духа над плотью.
Но лик женщины, поднявшей полог повозки и обратившей свой взор
на озеро, был исполнен таким сиянием, такой гармонией! Это не
могло быть обычной игрой плоти — старец не знал, как назвать подобное
явление. Тот незабываемый миг пробудил в его душе что-то неведомое,
с давних пор таившееся в самых ее глубинах. И он понял, что это
— земная жизнь. Она долго выжидала, прикидывалась недвижной картинкой,
но тут улучила момент и внезапно выскочила из рамки.
Стоит человек посреди шумной столичной улицы, крепко зажав ладонями
уши. Вокруг грохочут тяжелые повозки, шумит толпа, а он ровным
счетом ничего не слышит. Потом вдруг отнимает руки, и на него
обрушивается оглушительная волна звуков. Примерно так же чувствовал
себя и наш старец.
А тот, кто ощущает движение бренного мира и слышит его гомон,
уже находится в его суетных пределах. Так праведник, оборвавший
все нити, что соединяли его с земной жизнью, вновь вступил с нею
в связь.
Теперь даже во время чтения сутр он не мог сдержать тяжелых вздохов.
Старец пытался обратить свой взор на природу, надеясь, что она
даст ему успокоение, но вид облаков, клубившихся над отрогами
гор, еще больше бередил душу — ведь она стала такой же изменчивой
и непостоянной, как они. Не помогало и созерцание Луны. Когда
же монах с надеждой оборачивался к изваянию Будды, стремясь очистить
сердце от скверны, то видел, что Лик Всевышнего преобразился и
сделался неотличим от прекрасного лица Императорской Наложницы.
Вселенная сжалась до пределов тесного круга, на одном краю которого
был он, на другом — она.
Императорская Наложница, обитавшая во дворце Кёгоку, и думать
забыла о старом монахе, так пристально разглядывавшем ее на берегу
озера Сига.
Однако когда по столице поползли невероятные слухи, этот незначительный
эпизод воскрес в ее памяти. Кто-то из крестьян обратил внимание
на то, как святой старец провожал взглядом удаляющуюся повозку,
и рассказал об этом одному из придворных, приехавших в Сига полюбоваться
цветами, да еще прибавил, что с того дня праведник словно умом
тронулся.
Императорская Наложница сделала вид, будто не придает этой сплетне
ни малейшего значения. Но ведь слава о добродетелях и набожности
святого из храма Сига гремела так громко, что подобные слухи не
могли не польстить ее самолюбию. К тому же восхищенное внимание
обычных мужчин, одержимых плотскими страстями, красавице давно
приелось и наскучило.
Императорская Наложница отлично знала силу своих чар, однако,
как это часто бывает со счастливыми избранниками судьбы, испытывала
особое почтение к ценностям, по сравнению с которыми красота,
знатность и богатство ничего не значат. Иными словами, она была
очень религиозна. В этой жизни ее одолевала скука, а потому она
сделалась страстной приверженкой секты Чистой Земли. Учение, отвергавшее
прелести и красоты бренного мира как мерзость и грязь, пришлось
по душе той, которая пресытилась роскошью и распущенностью дворцовой
жизни.
У знатоков и ценителей нежных чувств Императорская Наложница считалась
олицетворением придворного изящества и аристократизма. Еще выше
ее репутацию возносило то обстоятельство, что сия высокородная
дама — а это знал при дворе каждый — никогда в жизни никого из
мужчин не любила. Не было тайной и то, что даже к его величеству
красавица относилась без должного обожания. И неудивительно: Императорская
Наложница грезила о такой любви, какой еще не видывал мир.
Вот почему ее так заинтересовал монах из храма Сига, известный
своим высоким благочестием. Он был совсем стар, много лет прожил
вдали от суетного мира и прославился своей святостью на всю столицу.
Если слухи правдивы, значит, этот человек ради любви к женщине
способен пожертвовать уготованным ему райским блаженством! Возможно
ли вообразить более тяжелую жертву, более ценное подношение на
алтарь любви?
Сердце Императорской Наложницы оставалось равнодушным и к ухаживаниям
знаменитых придворных обольстителей, и к красоте юных аристократов.
Чувственная страсть была для нее пустым звуком. Занимало красавицу
лишь одно — кто способен полюбить ее сильнее и глубже всех мужчин
на земле?
Женщина с подобным душевным устройством обречена на вечные муки.
Если это обычная блудница, она еще может найти удовлетворение
в стяжании богатств. Но Императорская Наложница и без того была
богата сверх всякой меры. Поэтому она ждала такого мужчину, который
подарит ей сокровища Жизни Грядущей.
Слухи о влюбленном праведнике расползались все шире, достигли
ушей императора, и его величество даже соизволил произнести по
сему поводу какую-то полушутливую фразу. Хотя Императорской Наложнице
эти вольности были и не по вкусу, она сохраняла надменную невозмутимость.
К тому же она понимала, что подобные сплетни совершенно безобидны:
во-первых, грехопадение благочестивого старца лишь делало честь
ее красоте, а во-вторых, невозможно было вообразить, что между
дряхлым монахом и молодой аристократкой действительно существует
какая-то связь.
Императорская Наложница попыталась вспомнить лицо старого монаха,
и ей стало ясно, что он не похож ни на одного из мужчин, когда-либо
в нее влюблявшихся. Поразительно! Оказывается, любовь способна
рождаться даже в сердце человека, не имеющего ни малейшей надежды
на ответное чувство. По сравнению с этой историей поэтические
воздыхания о «неразделенной любви», бывшие при дворе в большой
моде, показались красавице жалким притворством, кокетливой игрой
тщеславия и себялюбия.
Читатель, должно быть, уже понял, что изящество и аристократизм,
за которые Императорскую Наложницу так превозносили придворные
кавалеры, для нее самой значили не так уж много. Неизмеримо важнее
для этой знатной дамы было, чтобы ее любили. Без этого все сокровища
мира не имели для нее никакой ценности, ибо Императорская Наложница,
невзирая на свое высокое рождение и положение, была прежде всего
женщиной. Пусть мужчины ведут завоевательные войны — Императорская
Наложница тоже мечтала покорить весь мир, но на особый, женский
манер. Находятся же такие дуры, которые постригаются в монахини,
думала она. Разве под силу женщине сбросить с себя бремя, возложенное
на нее природой? На такое способен только мужчина. Вот старый
монах начисто отсек от себя весь суетный мир. В нем несравненно
больше мужества, чем в любом из придворных щеголей. А теперь старец
совершил еще более величественный акт — ради любви к ней отрекся
от рая!
Набожная красавица представила себе Райский Лотос размером в двести
пятьдесят юдзюнов. Такой гигантский цветок понравился бы ей куда
больше, чем обычный маленький лотос. А разве можно сравнить убогий
шелест листьев в дворцовом саду со сладкозвучной музыкой, которая
раздается в кущах Чистой Земли, когда ветерок колышет ветви тамошних
алмазных деревьев! И уж совершенно невозможно наслаждаться игрой
жалких придворных музыкантов, как вспомнишь о парящих в небе райских
арфах, что поют сами собой.
Старец из храма Сига отчаянно сражался со своей любовью.
Когда он вел войну с плотью в молодые годы, ему было куда легче
— ведь победа сулила райское блаженство. Теперь же, на склоне
лет, битва казалась ему заведомо безнадежной, монах уже предчувствовал
близость невосполнимой утраты.
Он не испытывал иллюзий по поводу осуществимости своих любовных
грез. Ясно ему было и то, что вход в Чистую Землю для него закрыт
до тех пор, пока он не избавится от этой греховной страсти. Праведник,
столь высоко вознесенный над мирской суетой, в мгновение ока погрузился
в бездонную черную пропасть. Неужто мужество, проявленное им в
схватке с плотью в молодости, зиждилось лишь на горделивом сознании,
что его отказ от земных радостей доброволен — достаточно только
пожелать, и любые наслаждения будут ему доступны?
Старец вновь узнал, что такое страх — кромешная тьма, которая
окружает каждого из людей, не ведающих, куда приведет их следующий
шаг. А ведь до того дня, когда на берегу озера Сига остановилась
разукрашенная повозка, монах твердо верил, что следующий шаг ведет
его в одном-единственном направлении — к Нирване.
Не помогали ни Медитация о Лотосовом Троне Господа, ни Созерцание
Всемирного Единства, ни Созерцание Частиц Мироздания. На что бы
ни устремлял свой взор старец, он видел перед собой прекрасное
лицо Императорской Наложницы. Стоило монаху взглянуть на воды
озера, и сквозь мелкую рябь сразу проступал все тот же сияющий
лик.
Дальнейшее угадать нетрудно. Убедившись, что концентрация душевных
усилий только усугубляет положение дел, старец решил прибегнуть
к противоположному средству — расслабиться и ни о чем не думать.
Его напугала столь непостижимая загадка: размышления о божественном
вводили сердце в еще больший соблазн. Однако и намеренное приглушение
работы души и мысли не принесло облегчения. Монах понял, как глубоко
увяз он в трясине греха.
Тогда старец, не в силах вынести душевных мук, принял решение
лечить подобное подобным и дал своему воображению полную волю.
Перед его мысленным взором Императорская Наложница предстала в
сотне разных обличий — одно торжественней и величественней другого.
Старик сам не мог понять, почему ему доставляет такое блаженство
лицезреть предмет своей страсти столь возвышенным, а стало быть,
далеким и недоступным. Ведь куда естественней было бы думать об
Императорской Наложнице как об обычной женщине из плоти и крови.
Так — по крайней мере в фантазиях — он мог бы насладиться ее любовью.
После долгих раздумий монах понял, что Императорская Наложница
для него — не сосуд из плоти и даже не чудесное видение, а нечто
совсем иное: воплощение реальной жизни, сути вещей. Конечно, довольно
странно было искать ключ к сути вещей в земной женщине... Долгие
годы душевной тренировки не прошли для монаха даром. Даже пав
жертвой любви, он не отказался от привычки постигать природу явлений
через абстракцию. Образ Императорской Наложницы слился для него
воедино с Райским Лотосом размером в двести пятьдесят юдзюнов.
Точнее говоря, монах видел красавицу возлежащей среди гигантских
лепестков, и была она больше самой горы Сумеру, больше целого
царства. Чем выше и недоступнее возносил старец свою любовь, тем
больше предавал он Господа. Ведь ее недоступность означала невозможность
достичь Просветления. Вера в обреченность этой любви усиливала
в душе монаха сумасбродное упрямство и греховность помыслов. Если
бы существовала хоть самая слабая надежда на взаимность, ему было
бы легче вернуться на истинный путь. Но увы — безнадежная любовь
разлилась в сердце старца бескрайним озером, и его недвижные воды
покрыли всю твердь без остатка.
Старцу нестерпимо хотелось еще раз увидеть Ее, но он боялся, что
волшебный лик, превращенный его воображением в Райский Лотос,
при новой встрече растает, бесследно исчезнет. Тогда, безусловно,
душа праведника будет спасена, он наверняка обретет Просветление.
Но эта мысль почему-то вселяла в него ужас.
Одиночество ведет со сгорающей от любви душой свою хитрую игру,
ввергает во всевозможные самообманы. Поэтому, когда старец наконец
решил отправиться к Императорской Наложнице, он пребывал в иллюзии,
что пагубная страсть наполовину уже преодолена. И даже жгучую
радость, охватившую его при этом решении, монах в ослеплении истолковал
совершенно превратно: ему мнилось, будто он заранее торжествует
победу над страстью.
Поначалу никому из слуг Императорской Наложницы не показалось
странным, что в углу дворцового сада неподвижно стоит, опираясь
на клюку, безмолвный старый монах. Паломники и нищие часто собирались
возле домов знати в ожидании милостыни.
Все же одна из служанок сообщила об этом своей госпоже. Та рассеянно
выглянула в сад и увидела изможденного старика, застывшего под
молодым деревцем. Красавица долго вглядывалась в монаха, а когда
поняла, что это тот самый праведник, которого она встретила у
озера Сига, лицо ее побледнело.
Императорская Наложница растерялась. Не зная, как поступить, она
решила вообще ничего не предпринимать и велела служанке не обращать
на монаха внимания.
На сердце у красавицы сделалось тревожно — наверное, впервые за
ее жизнь.
Ей не раз приходилось видеть людей, отринувших нынешнюю жизнь
ради Жизни Грядущей, но никогда еще не встречала она человека,
пренебрегшего Жизнью Грядущей ради жизни нынешней. Зрелище было
зловещим и невыразимо пугающим. Благородная дама почувствовала,
что безрассудная любовь старца уже не тешит ее самолюбия. Да,
он готов для нее отдать самое райское блаженство, но это вовсе
не означает, что блаженство достанется той, в кого он влюблен!
Императорская Наложница посмотрела на свои прекрасные руки, на
пышные одежды и вспомнила морщинистое, уродливое лицо и жалкие
лохмотья старика, дожидавшегося в саду. То, что между ними, такими
непохожими, существовала некая связь, таило в себе поистине дьявольский
соблазн, не имевший ничего общего с благочестивыми видениями красавицы.
Ей показалось, что старец явился прямиком из Преисподней. Куда
исчезла сияющая аура Чистой Земли, окружавшая его прежде? Божественный
свет померк, растаял без следа. Это, без сомнения, был тот же
самый старик, которого она видела на берегу озера, но как он изменился!
Императорская Наложница, как и подобает знатной даме, не имела
привычки давать волю своим чувствам, в особенности если происходило
нечто такое, что могло затронуть ее самым непосредственным образом.
К тому же красавицу охватило разочарование: уж больно неприглядно
смотрелась та самая беззаветная любовь, о которой она столько
мечтала и которую явно испытывал к ней старый монах.
Что же до последнего, то он совершенно забыл об усталости. Приковыляв
в столицу, старец пробрался в сад дворца Кёгоку, взглянул на его
стены и при одной мысли о том, что Она — рядом, почувствовал неимоверное
облегчение.
Любовь его достигла такого уровня чистоты, что перед монахом вновь
ожили видения Грядущей Жизни. Более того, никогда еще картины
рая не рисовались ему столь яркими и реальными. Он ощущал почти
чувственную тягу к Чистой Земле. Оставалось лишь устранить последнее
препятствие, воздвигнутое перед ним на пути к райским пределам
бренным миром: нужно было увидеться с Императорской Наложницей,
признаться ей в любви, и после этого несложного ритуала все станет
на свои места.
Стоять, опираясь на клюку, было очень трудно. Ласковое майское
солнце просеивалось сквозь молодую листву, омывая чело монаха.
На старца то и дело накатывала дурнота, но он лишь крепче сжимал
в руках палку. Скорей бы уж Она соизволила обратить на него внимание,
а остальное много времени не займет. И тут же растворятся врата
Чистой Земли и примут его к себе.
Монах терпеливо ждал. Теперь вся накопившаяся за долгую дорогу
усталость навалилась на его немощное тело, ко клюка не давала
ему упасть. Солнце склонилось к закату. Настал вечер. Из дворца
по-прежнему никто не выходил.
Императорской Наложнице, разумеется, и в голову не приходило,
что старец видит перед собой вовсе не ее, а заслоненную ею Чистую
Землю. Много раз красавица украдкой выглядывала в сад. Старик
стоял на том же месте. Вот и ночь спустилась, а он все не уходил.
Женщине стало жутко. Ей почудилось, что в саду затаился сам Дух
Злобы, и Императорская Наложница устрашилась мук ада. О каком
райском блаженстве может идти речь, если она ввергла в роковой
соблазн праведника такой высокой добродетели! Нет, ей уготована
не Чистая Земля, а мрак Преисподней!
Красавица уже не мечтала о невиданной любви. Быть любимой — означало
гореть в геенне. Так и смотрели монах и Императорская Наложница
друг на друга, только он видел за ее спиной Чистую Землю, а она
— зияющий за его плечами ад.
Но надменная аристократка умела побеждать страх. Она призвала
на помощь свою природную жестокость.
Рано или поздно он свалится, сказала себе Императорская Наложница.
Нужно просто набраться терпения. Уверив себя, что старик наверняка
уже упал, она выглянула в сад и с немалым раздражением увидела,
что безмолвная фигура даже не шевельнулась.
В ночном небе взошла луна. В ее белом свете силуэт старца стал
похож на скелет.
От страха Императорская Наложница не могла сомкнуть глаз. Она
больше не выглядывала в окно, даже старалась сидеть к нему спиной,
но все равно ощущала на себе пристальный взгляд монаха. Нет, это
не могла быть заурядная земная любовь! Она вселяла в красавицу
ужас, но еще больше Императорская Наложница страшилась Преисподней,
а потому вновь и вновь заставляла себя устремляться помыслами
к Чистой Земле. Ей так хотелось попасть туда, никто не смел вставать
на ее пути! Рай Императорской Наложницы не был похож на рай старца
из храма Сига — там не нашлось бы места Для этой странной любви.
Красавица боялась, что, если она заговорит с монахом, ее Чистая
Земля рассыплется в прах. Как хотелось ей верить, что страсть
праведника — его личное дело, не имеющее к ней никакого отношения
и потому не могущее закрыть ей дорогу в райские чертоги! Пусть
старик хоть замертво свалится — она останется безучастной.
Но тьма сгущалась, ночной воздух веял холодом, и решимость Императорской
Наложницы начала таять.
Старик стоял все так же неподвижно. Когда луна скрывалась за тучами,
он казался причудливым деревом — высохшим и узловатым.
«Я не имею с ним ничего общего!» — простонала красавица. Причина
и смысл происходящего были недоступны ее пониманию. Невероятно,
но впервые в жизни Императорская Наложница даже забыла о своей
несравненной красоте. Или вернее было бы сказать, что она заставила
себя забыть о своей красоте?
Небо на востоке едва заметно посветлело. Занимался рассвет. Монах
так и не тронулся с места.
И тогда Императорская Наложница сдалась. Она кликнула служанку
и велела ей подвести монаха к окну.
Старец пребывал где-то на грани реальности и забытья. Еще немного,
и его ветхая плоть попросту рассыпалась бы. Он уже и сам не помнил,
чего ждет — то ли встречи с Императорской Наложницей, то ли Грядущего
Блаженства. Когда из рассветных сумерек перед ним возникла служанка,
монах посмотрел на нее и подумал, что во всяком случае не этого
явления он здесь дожидался.
Служанка передала ему слова своей госпожи. В горле старца заклокотал
сдавленный, неистовый крик, но так и не вырвался наружу.
Женщина хотела взять его под локоть, но монах оттолкнул ее руку
и поразительно твердым шагом направился к занавешенному окну.
Свет там не горел, и красавицы не было видно. Старец опустился
перед окном на колени, закрыл ладонями лицо и заплакал. Тело его
содрогалось от рыданий, и он долго не мог произнести ни единого
слова. Слезы все лились, лились, и не было им конца.
Потом из-за шторы медленно высунулась рука, казавшаяся в предутреннем
свете неестественно белой.
Старец жадно ухватился за руку той, кого любил, прижал сначала
ко лбу, потом к щеке.
Императорская Наложница почувствовала, как ее пальцев касается
что-то странное и холодное. Затем на кисть упало несколько горячих
капель. Ощущать на своей руке чужие слезы было неприятно.
Но когда утренний свет проник сквозь шторы в темную комнату, на
набожную красавицу снизошло великое откровение: она поняла, что
руки ее касается не кто иной, как сам Будда.
И тогда перед ее взором возникли чудесные видения. Императорская
Наложница увидела и почву из небесно-голубой ляпис-лазури, и дворцы
из семи драгоценных камней, и поющих ангелов, и золотые пруды,
и хрустальный песок, и сияющие лотосы, услышала дивный голос птицы-кальвинки.
Женщина вдруг уверовала, что все это блаженство однажды будет
принадлежать ей. А если так — то любовь старого монаха заслуживала
взаимности. Красавица с нетерпением ждала, когда этот мужчина,
обладавший руками Будды, попросит ее отдернуть шторы. Ведь должен
же он этого хотеть! Она выполнит его желание и вновь, как на берегу
озера
Сига, предстанет перед старцем во всей своей несравненной красоте.
А потом нужно будет пригласить праведника внутрь. Императорская
Наложница ждала долго. Но монах из храма Сига молчал и ни о чем
не просил. Наконец его старческие пальцы разжались и выпустили
руку красавицы. Белоснежная кисть, озаренная лучами восходящего
солнца, одиноко повисла.
Старец ушел прочь, а сердце красавицы подернулось холодом.
Несколько дней спустя до нее дошла весть о том, что святой из
храма Сига тихо скончался в своей келье. Тогда Императорская Наложница
уединилась во дворце Кёгоку и стала прекрасным почерком переписывать
на длинных свитках священные сутры: Сутру Вечной Жизни, Сутру
Лотоса Благого Закона, Сутру О Величии Цветка Будды.
«Повесть о великом мире» («Тайхэйки») — одно из крупнейших произведений
средневековой японской литературы, создано во второй половине
XIV века. В этом рыцарском романе повествуется о междоусобной
войне Северной и Южной династий.
1.«Повесть о великом мире» («Тайхэйки») — одно
из крупнейших произведений средневековой японской литературы,
создано во второй половине XIV века. В этом рыцарском романе повествуется
о междоусобной войне Северной и Южной династий.
2. Эпоха Хэйан — конец VIII — конец XII века;
период, когда политический, религиозный и культурный центр Японии
находился в Киото.
3. Эсин (Гэнсин; 942—1017) — вероучитель буддийской
секты Тэндай.
4. Будда Амида — Будда, властвующий над Западным
раем. В Японии сложилась разновидность буддизма — амидаизм.
5. Мандаринки — птицы семейства утиных. Распространены
в Юго-Восточной Азии.
6. Искуснопевные калавинки — сирены буддийской
мифологии, полуптицы-полуженщны с чарующим голосом.
7. Р и — мера длины, около 3,9 км.
8. Сумеру — священная гора, вершина которой, согласно
буддийским верованиям, находится в центре Вселенной.
