Глаза по ту сторону
Лейла ненавидела своего шефа. И поэтому когда он её вызвал и отдал распоряжение заказать билеты на самолёт до Сейшелов, она обрадовалась чрезвычайно, – по крайней мере дней десять можно будет вздохнуть спокойно. Эта новость весьма быстро распространилась по офису, и сотрудники как-то приободрились; собственно, ради таких моментов и можно было работать и жить.
Шефа все ужасно боялись, и никто его не любил. Высокий, моложавый, спортивного типа, очень активный и стремительный он даже не ходил, а бегал, лично проявляя интерес к деятельности каждого отдела и подразделения возглавляемой им компании сотовой связи. Но проблема была не в этом. У шефа был поразительно вздорный характер, и он проявлялся в грубом, мелочном вмешательстве в повседневную работу фирмы на каждом её уровне – даже тогда, когда в этом не было ни малейшей необходимости.
Шеф всегда всё знал лучше всех. Выходец из простой рабочей среды, комсомольский вожак в прошлом, он фактически начал с нуля и всей своей блестящей карьерой был обязан только себе самому. Умница в одних вопросах, иногда он казался капризным, необузданным и упрямым до глупости в вопросах совершенно иных. Подняв маленькую фирму и сделав её со временем весьма представительным региональным оператором связи, её бессменный президент уверовал в свою непогрешимость и давал бесконечные советы всем окружающим специалистам в самых разных делах и областях: своих водителей он учил ездить по городу в час пик, садовнику объяснял, как надо поливать цветы, медсёстрам выговаривал за неправильно сделанные уколы, менеджеру по рекламе и PR давал указания, какого цвета должны быть рекламные модули в том или ином издании, техника мог рассчитать за неудачное, по его мнению, решение технической задачи, хотя предложенное им собственное решение могло оказаться несостоятельным буквально на следующий день.
Отличительной особенностью шефа была лысина – блестящая, круглая, стопроцентная. Нельзя сказать, чтобы волосы у него совсем не росли, – напротив, до недавнего времени его украшала весьма пышная, волнистая шевелюра; но верный своему правилу шокировать людей и «делать всем назло», он остригся и каждое утро тщательно выбривал ослепительно голый череп. Шеф любил красоваться перед телекамерами и делать порой совершенно беспардонные заявления. При этом он похлопывал себя по лысине, вызывающе поглаживал огромную золотую цепь, висящую на груди, и мечтал о том, чтобы стать президентом или – в минуты более скромного состояния души – губернатором. «Пусть они узнают мою идеологию! – говорил он в порыве откровения Лейле, скромно стоявшей с записной книжечкой перед его рабочим столом. – Пусть запомнят, что в этом мире есть высшие ценности! Если они все придурки и козлы, то мы их научим духовности, научим, что, кроме жратвы и выпивки, есть вещи поважнее, и их нужно уважать!»
«Лейла! – продолжал шеф и внимательно, пристально всматривался в неё своими ясными, холодными, проницательными глазами. – Ты вообще понимаешь, о чём я говорю? Ты веришь, что можно переделать этот мир?!» «Да, шеф, – отвечала она, как завороженная, зомбированная его внешней страстью и холодным внутренним расчётом. – Вы же знаете, почему мы все с Вами, почему мы боремся и сражаемся за Вашу идею. Только Вы можете навести порядок в стране, крае, городе наконец… Сегодня пришли новые времена, и только наши единомышленники могут сделать Россию цивилизованной страной!..» Шеф долго молчал, внимательно изучая свою секретаршу, и она чувствовала себя совершенно беспомощной, а может быть, и раздетой под его пронизывающим взором.
«Хорошо, иди, – отпускал он её наконец. – Позови ко мне этого – ну из отдела билинга, Максима – как его… Очкарика».
«Слушаюсь», – отвечала Лейла и мчалась к телефону внутренней связи, мечтая о том, что Максим оказался на месте. Добровольно к шефу никто заходить не хотел, и он сам по очереди вызывал к себе некоторых специалистов, основной обязанностью которых было выслушивать его проникновенные речи и размышления, набирать номера телефонов нужных людей и деликатно подсказывать идеи, которые шеф потом с полным правом выдавал за свои. Особенно доставалось Максиму из отдела билинга, вероятно, потому что он был молчаливый интеллигент, и порой Максим просиживал в кабинете президента с утра до вечера, а потом, по ночам, делал свою работу, за которую шеф спрашивал очень жестоко. Увы… Сейчас Максима на месте застать не удалось – он уехал в Телеком заключать договор; не было также Олега из расчётного и Николая Иваныча из маркетингового центра – обычных «завсегдатаев» президентского кабинета. Лейлу передёрнуло, и она, уже зная, на кого сейчас выльется активность президента, с ужасом сообщила последнему о результатах служебных поисков. Конечно, можно было позвонить ребятам на сотки – шеф и сам мог бы это сделать, но по неписаным законам такое не практиковалась, по крайней мере, в случаях, если прямо не было связано с работой, а имело отношение к эмоциональному настрою патрона и его необходимости выговориться.
«Чё они там, все дела просрут, – ворчал шеф. – Ну ладно, тогда зайди сама…» – и он бросал трубку, а несчастная секретарша в бессилии сжимала свои маленькие кулачки с ухоженными ногтями. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!..» – шептала она про себя, направляясь, тем не менее, в роскошный кабинет президента с блокнотиком и папкой. А бывало, что шеф поручал ей готовить особый чай и кофе (хотя при фирме имелся небольшой бар для сотрудников) или «смотаться» куда-нибудь за бутылкой дорогого коньяка – и Лейла послушно выполняла его поручения, вкладывая в дело всю ненависть, на которую только была способна.
Ненавижу, ненавижу! – говорила она себе, и, может быть, это чувство оживляло её и делало само существование не бессмысленным.
Лейла работала в фирме уже шесть лет, то есть в какой-то степени могла считаться ветераном. Шеф относился к ней как к чему-то само собой разумеющемуся – как к мебели, и, возможно, это бесило её больше всего. Правда, временами шефу не чуждо было великодушие и непонятное мужское благородство (особенно в первые годы работы); это ставило Лейлу в тупик, иногда переполняло её бурей чувств, приводило в восторг, она даже готова была бросаться к нему на шею и целовать – щёки, нос, лысую макушку, губы… Но её всегда останавливали глаза: внимательные, цепкие, безжалостные, Лейла боялась его сверлящего взгляда и очень быстро приходила в себя. Однажды он узнал о беде Лейлы – её дочка, её маленькая нежная доченька страдала болезнью Дауна; Лейла обожала свою девочку, но стеснялась её кому-нибудь показать и тихонько навещала раз в неделю у престарелых отца с матерью, которые приняли на себя все заботы о больном ребёнке. Президент компании ничего не сказал. Но отправил домой к родителям Лейлы целый ящик игрушек, а потом сам долго звонил по знакомым, пока не устроил девочку в престижный интернат для слаборазвитых детей.
В те дни Лейла готова была для него на всё. Она согласна была придти к нему туда, куда он скажет, сделать то, что он велит. Но, к сожалению, он ничего не требовал и просто забыл о происшедшем – или делал вид, что забыл. Повседневные будни вытеснили этот случай куда-то в потаённые и благодарные глубины памяти; взамен вновь пришли равнодушие, грубость, вульгарность, рабочие «наезды», перепады настроения, крики и поучения и – этот ужасный, холодный, пронизывающий взгляд.
«Лейла, зайди», – бросил он недовольным тоном в трубку. Она знала эти предвестники надвигающейся бури, чувствовала то, что, может быть, не чувствовал сам шеф. Сегодня она сделала всё возможное, чтобы облегчить президенту отлёт на Сейшельские острова, – заказала билеты, послала ребят из расчетного оформить страховку, списалась по электронной почте с компанией, обеспечившей визу и бронь в гостинице – лучшей гостиницы Виктории, номер на двоих. Да, на двоих. Она знала, что та, другая, которой предназначался второй билет, задерживается – у неё возникли какие-то непредвиденные проблемы с сессией (та, другая, училась в университете в далекой стране); подробности Лейле не были известны, но хватало того, что шеф нервничал, поскольку график его работы был расписан на месяцы вперёд, и интуитивно искал, на ком выместить растущее в нем раздражение.
«Где перевод писем?!» – напустился он на неё с места в карьер, и в его голосе послышались металлические нотки. Речь шла о письмах к руководству островной республики в связи с организацией одного предприятия в свободной экономической зоне островов (шеф всегда сочетал приятное с полезным, отдых с деловыми мероприятиями). Квалифицированных переводчиков на фирме не было – не так давно президент рассчитал последнего, а уровень знания языка своими менеджерами его по какой-то причине не устраивал, несмотря на полученное ими образование в США. Поэтому пользовались услугами переводческого агентства.
«Вы вообще там занимаетесь онанизмом или работаете?! – кричал шеф, не слушая объяснений Лейлы (самое обидное, что этот вопрос вообще входил в компетенцию не её, а юридического отдела). – Я вас всех, блин, уволю, если не можете нормально выполнять свои обязанности! Быстро ко мне юриста и Николая из маркетинга! Чтобы мне сейчас был отчет о проделанной работе за месяц!»
Лейла выскочила за двери, чуть дыша, и вторично села на телефон. «Алла, к шефу зайди! – скороговоркой выпалила она начальнику юридической службы. – Да, срочно, там такое!..» «Где Николай Иванович?» – волновалась она в трубку, обнаружив, что последний вернулся в компанию, но вышел куда-то из комнаты, оставив сотку на рабочем столе. Из-за двери президентского кабинета послышалась непристойная ругань. Лейла выскочила из приёмной и помчалась по коридору. «Виталик, Николая Ивановича видел?» – на ходу спросила она у охранника. «Вон он, покурить пошел…» – меланхолично отвечал секьюрити, указывая рукой на стеклянный вестибюль с кадками пальм. «Николай Иванович, Вас к шефу!» – торопливо постучала Лейла пальцами по стеклу, чувствуя, как сильно бьется ее сердце. «Сейчас иду», – руководитель маркетингового центра сплюнул и недовольно загасил недокуренную сигарету о пальму. Потом он почему-то замешкался.
Лейла, не дожидаясь возвращения Николая Ивановича, чуть ли не бегом поспешила обратно. Дверь президентского кабинета была распахнута настежь, и шеф что-то бросал в лицо юристу. «Где этот, из маркетинга?! – шеф гневно обернулся к Лейле. – А саму тебя где черти носят, почему нет на рабочем месте?! Что, месячные начались, что ли?! Я вас всех, блин, научу работать!!!» Он ещё что-то сказал резкое, неприятное, но Лейла, наверное, это уже не услышала, потому что у неё потемнело в глазах…
…На улице шел дождь, мелкий, пронизывающий, моросящий дождик, и выходить из конторы совсем не хотелось. Лейла стояла у окна с сигаретой в руках (плевать, что курить в приемной воспрещалось!) и смотрела с высоты этажа вниз, на автотрассу, запруженную несущимися машинами. Ей ничего не хотелось – ни идти домой, ни заканчивать работу, ни жить. Она стояла и курила, и глядела наружу, и тихо ненавидела. Ублюдок, мерзавец, сукин сын! – повторяла она про себя, глотая слёзы. Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ей вдруг представилось, как самолёт, на котором шеф полетит на Сейшелы, потерпел аварию, как шеф – вместе с той, другой, трясущейся от ужаса, – закрыл ненавистные глаза, считая секунды, оставшиеся до удара о землю, как он обхватил руками свою бритую голову. И, может быть, в последний миг – в один краткий миг! – он вспомнит о той, которая его ненавидела и которой он сделал так больно.
Да, я уйду с работы! – говорила себе Лейла. Не могу, не могу и не буду работать с этим чудовищем! Она поёжилась, вспоминая его жестокий, изучающий взгляд. Не останусь с ним ни единого дня! Я даже дела передавать никому не буду – просто уйду домой и не приду завтра утром, пусть потом сами разбираются в моем компьютере. Какой же он подлый, низкий, ах, как я могла столько времени убить на эту отвратительную контору!
А где же мне теперь работать?.. – продолжала она размышлять, следя за потоком машин за мокрым стеклом. А какое это имеет значение? – она выдохнула струйку дыма, которая тут же растворилась в полумраке неосвещенного помещения. Вообще, какое имеет значение, если я завтра совсем никуда не пойду? И вообще никогда и никуда?.. Кто подумает обо мне, кто вспомнит – неужели, этот дебил?!.. Тут ей пришло в голову, что самолёт и в самом деле может не вернуться с Сейшел. Ах, если бы он там погиб! Ах, если бы в салоне оказались террористы! Ах, если бы на Сейшелах его укусила акула! – и Лейла, сама не понимая как, вдруг почувствовала, что понемногу начинает воспрявать духом. Ну, конечно, он рано или поздно умрет – погибнет, подохнет, вместе с этой своей; и, вполне возможно, даже уходить из фирмы не понадобится – здесь можно прекрасно работать, если бы только… Если бы только… Не этот… Беспардонный взгляд…
«Ну-ка, что это Вы в темноте сидите», – сказал кто-то за спиной и включил в приемной свет. Оказывается, уже совсем стемнело. Лейла быстро повернулась и с замиранием сердца поглядела на шефа – спокойного, даже немного загадочного, как всегда, уверенного в себе. Шеф был одет в дорогой кожаный плащ, и капельки влаги стекали с него на пол, образуя небольшую лужицу. Лысина – ах, эта лысина! – сияла, как блестящая фарфоровая статуэтка.
«Лейла, нужно идти домой, – назидательно сказал шеф. – Почти все уже ушли. Что же одной оставаться. – Он немного подумал и добавил: – Работа не волк».
Лейла молча уставилась на него, кусая губы. Ей хотелось сказать: ненавижу тебя! Ненавижу! И еще о том, что она подает заявление об уходе по собственному желанию. Однако, как это ни странно, её как будто парализовало. Она просто не владела ни своим телом, ни своей речью и не могла выговорить эти такие важные, такие нужные слова… Сигарета постепенно догорала у неё в руках.
Шеф сделал вид, что не заметил сигарету (сам он не курил и не выносил табачный дым, делая исключение лишь для хороших гаванских сигар). Он неторопливо прошелся туда-сюда по приемной, мимоходом заглянул в лейлин компьютер.
«Я сегодня… – он замялся, – был не в духе. Сами знаете, – нервы напряжены перед поездкой, много дел и всё такое… Короче, у меня сейчас всё в порядке. Полечу, как на крыльях, – и никаких проблем!» – шеф сам улыбнулся собственной шутке.
Лейла молчала.
«Короче, идите домой, Вы сегодня славно потрудились, мне помогли, – сказал шеф. – Если что – не серчайте, мы ведь одна команда. – Он повернулся к выходу, взял кое-какие бумаги. – Да, это Вам, – так, сувенир мелкий. На память. Ведь я лечу в отпуск, а Вы на рабочем месте остаётесь… – Он опять улыбнулся и посмотрел на Лейлу тем взглядом, которого она так боялась. – Идите домой».
Дверь приемной хлопнула, и Лейла услыхала удаляющиеся по коридору шаги. Она посмотрела на маленькую коробочку, оставленную шефом на её столе. Маленькую серенькую, довольно-таки изящную коробочку. Механически, почти не соображая, что делает, Лейла открыла её. Там на бархатной подкладке лежали две бриллиантовые серёжки, слабо мерцая в электрическом освещении ламп дневного света. Лейла долго смотрела на них, и ей казалось, что она видит глаза своего шефа – такие же холодные, такие же отстраненные, такие же немигающие и – такие же невыразимо дорогие.
* * *
– И ты взяла?!..
– Да, Эльмира, взяла. Ну, а что бы ты делала на моем месте?
– Я бы… Я бы… Я бы хотела их посмотреть. Покажешь?
– Конечно, давай завтра встретимся. После работы. Алло!
– Что, до завтра обязательно надо ждать? Слушай, Лейлёночек, сейчас приезжай, а? У меня ещё полбутылочки осталось – той самой, помнишь?.. И серёжки захвати!
– Не знаю, Эльмира… Не знаю. Да сейчас поздно уже, – пока я до тебя доеду, через весь город… Ночью… Не хочу.
– Лейлёночек!!!
– Не могу, Эльмирочка, не могу… Сегодня не могу. Ой!
– Лейлёночек!!!
– О-о-о!.. Ну почему так со мной случается, почему?! О-о-о…
– Лейлёночек, подожди, подожди, возьми себя в лапки! Не плачь, малыш!..
– Эльмирочка…
– Ну, я тебе сказала – не плачь, малыш! На фиг он тебе сдался!
– Я его ненавижу, он гад, гад, скотина! За что он меня так!
– Малыш!
– …
– Малыш, я тебе сказала, не плачь! Ты меня слышишь?
– Да… Извини. Извини. Что-то со мной случилось. В глаз что-то попало. Ой.
– Так ты ко мне приедешь?
– М-м… Нет, Эльмира, давай сегодня – всё. Я не могу. Я хочу самой подумать.
– О нём?
– О нём, – если тебе угодно! И почему всё так у меня получается.
– Ну, малыш, ведь ты сама виновата, что он на тебе ездит. Помнишь, тебе предлагали в издательский дом перейти работать – этот, как его… Короче, не важно. И ты не пошла?
– Да, я знаю, Эльмирочка. Всё так. Но я не могла тогда пойти. Он мне с доченькой помог. Как я могла его бросить?
– Вот-вот. А он этим пользуется! Он играет с тобой!
– Глупости, Элька. Если бы играл, он бы мне ЭТО не подарил.
– Много ты понимаешь в мужиках. Подсознательно он хочет тебя. И не просто хочет – он тр…ет тебя!
– Так ведь только подсознательно!
– Вот дурочка! Он имеет тебя, каждый день – как хочет! Тебе бежать от него надо, куда глаза глядят! Хоть в твой издательский дом, хоть куда! И то, что ты у него сидишь, – в этом вся твоя беда! Не надо плакать, что всё с тобой не так случается!
– Элечка…
– Да, малыш.
– Я знаю, ты хочешь мне добра. Подскажи, как я могу разорвать этот замкнутый круг. Как могу сломать негодяя?
– Я тебе так скажу, Лейлёночек. Он тебя поймал – уж не знаю чем. Но ничего хорошего из этого не получится. Ты ведь его не любишь? Не любишь ведь?
– Ненавижу гада!
– Вот-вот! От любви до ненависти один шаг. Он садист, и он испытывает тебя, он кайф получает от того, как тебе плохо. И ещё эту свою кикимору подключил.
– Ненавижу её!
– Правильно. Она сучка, как и шеф твой. Я тебе говорю – не делай глупостей. Хочешь остаться целой, нормальной, живой, – беги от него! Беги сразу, и наплюй на эти его бриллианты! Они тебе не идут! Можешь вернуть их. Только не спеши, не завтра, – я хоть посмотрю их, может, они на самом деле ничего и не стоят.
– О, Эльмира!..
– Ты спросила моего мнения – я тебе сказала! У тебя с ним никаких игр не получится. Он кот, а ты – мышка. И причём он кот не голодный, он зажрался, и ты ему даже в качестве мышки не нужна!
– Ненавижу его! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
– Ну, уходи от него! Отдай ему подарок – завтра мы его посмотрим, обсудим и решим, как лучше тебе его вернуть.
– О, Эльмира, у меня нет сил!
– Нет сил? Так подумай о ней! Как он там, с нею, на своих Сейшелах будет!
– Ненавижу! Убью тварь!
– Вот ты как заговорила? Это лучше!
– Убью, убью её! Чтоб у неё всё пошло прахом! Чтоб дети у неё были уродами! Нет, хуже – чтоб они подохли! Чтобы выкидыши у неё всё время были! Чтоб ей, суке, уже даже онкологи не могли помочь!
– Лейлёночек, ты чего?! Бога ради… Это ты уже…
– Я её удавлю! Выцарапаю ей глаза! Вырву ноздри, уши, пусть мучается, гадина!
– ?!
– Да, да, да, Эльмира! Не перебивай меня! Ты хотела всё знать?! Так знай, я не уйду от него, пока он не сдохнет, пока его не скрутит от страшных мучений, пока его брюхо не разорвётся вдребезги, пока его лысая черепушка не треснет от гнева господня!
– Лейлёночек, что с тобой… Это ты палку перегинаешь. Я же не имела в виду ТАКОЕ прекращение отношений. Бог…
– Ненавижу бога, который допускает всё это!
– Малыш!
– Да, да, да! Я мечтаю и вижу, как его самолёт взрывается в воздухе – с этой дрянью, и она рыдает, воет, но уже поздно, он хватается за ручку кресла и думает больше не о ней! Они летят в воздухе! Земля приближается! И он!.. Он!.. О-о-о!!! Ненавижу его!
– Лейла, побойся бога! Я никогда не любила твоего шефа, но есть вещи, о которых говорить нельзя.
– У-у-у, почему так! Только один выход, только один способ разорвать этот замкнутый круг – он должен умереть, уйти, погибнуть – страшной смертью. И я должна остаться одна – сама, свободная от этого дьявольского наваждения.
– Лейла, малыш…
– Но больше всего…
– Лейла!
– Но больше всего я ненавижу его глаза… Его жуткие, кошмарные глаза, смотрящие мне в душу. Его леденящий взгляд. Они всегда со мной!
– Взгляд у него противный. Но ты преувеличиваешь.
– Да, да, да… Эти глаза – они всегда устремлены на меня и всегда оказываются где-то не здесь, по ту сторону… Я их вырву! Я хочу, чтобы их выбило в катастрофе, и они упали на землю, – нет, мне на ладонь, и я бы раздавила их ногтем!
– Малыш!!!
– Да, да, да, ненавижу! Эти его бесстрастные, холодные глаза! О-о-о!..
– Лейлёночек, маленькая, не плачь… У тебя истерика… Да, ты права, лучше тебе сегодня ко мне не ездить. Ты лучше ляжь пораньше, ванну прими и просто отвлекись. Прошу тебя, пойми, он тебя довёл до этого ужасного состояния, но ты окажешься сильнее его!
– О-о-о…
– Лейлёночек. Хватит, ради бога, прошу тебя. Мы уже обо всём договорились. Завтра так завтра. После работы. В семь.
– М-м…
– Успокойся, малыш. Иди спать. Ему за всё зачтётся. Бог есть – он всё видит, он всё поймёт.
– Эльмирочка…
– Мы договорились. Правда, малыш? Я с тобой. Кстати, не забудь завтра взять с собой серёжки.
– О, Эльмирочка, ты одна знаешь и понимаешь…
– Ну всё. Я поняла. Тебе удачи. И спокойной ночи.
– Да, да… Спасибо. Спасибо, родная. Спокойной ночи. Ты со мной.
– Я с тобой. Целую, малыш. Пока. И всё-таки зря, что он подарил тебе серёжки.
* * *
Утро выдалось хмурое и мрачное. Свинцовые тучи набухли в небе, раздулись, заполняя всё пространство над городом, выставляя напоказ свои тяжёлые, уродливые формы. Воздух казался плотным и слизким. Лейла, не выспавшаяся, пробиралась сквозь толпу угрюмых, спешащих по каким-то своим очень важным делам людей с напряжёнными лицами, лавировала в потоках злобных, несущихся автомобилей, уворачивалась от уличных зазывал. Почти бегом она заскочила в вестибюль метро, бегом промчалась через турникет и нырнула в длинный тусклый тоннель с бесконечной лентой движущихся вниз ступенек и цепочкой безликих силуэтов на них.
Лейле никого не хотелось видеть. Никого не хотелось слышать. И она была рада этому мерному шуму эскалаторов и метро, заглушавшему гомон голосов, и бесформенной массе лиц – не лиц, не имевших индивидуальности и потому не вторгавшихся в её маленький, безумно несчастный мирок.
Она спускалась всё ниже и ниже, в преисподнюю. Почему всё так получилось, думала она, чем я заслужила такую долю. Почему он мучит меня, как дьявол, и почему я действительно не пошлю его подальше, чтобы прекратить, чтобы остановить этот каждодневный липкий до омерзения страх. Это ужасно. Это невозможно вынести. Это не по-человечески. Права Эльмира, права тысячу раз, а я – какая-то дура-мазохистка, не способная разобраться даже в самых основах самоанализа, не способная к элементарной рефлексии. Да, он имеет жуткую власть надо мной – над всеми нами (только другие меня сейчас ни капельки не интересуют). И я не знаю, как мне ему теперь смотреть в глаза – после его вчерашнего подарка. После подачки? После милого, дорого сердцу дара, после грубоватого, неуклюже – нежного мужского внимания. После шубы с барского плеча.
Да, в его страшные, ледяные глаза, рвущие душу на части. Колючие, острые, буравящие до одурения, возникающие откуда-то со стороны, как будто из другого мира, куда мне входу нет и откуда всё можно всегда наблюдать, как наблюдает бог – или нечистый? – в свою кошмарную, неотступную видеокамеру.
Лейле показалось, что зазвонил телефон. Она похолодела, стремясь стряхнуть с себя оцепенение. Эскалатор закончился, Лейла вышла на перрон, увлекаемая людским потоком, и нервным движением схватила сумочку, другой рукой отыскивая в ней мобильник. Это он, подумала она. Это он. Ну почему он мне звонит прямо с утра? Это так нетипично!.. Неужели всё связано со вчерашним подарком?.. Грохот проходящего поезда оглушил её. Люди толкали Лейлу со всех сторон. Дрожащая, совершенно обезумевшая, она жадно вчитывалась в сообщения мобильного телефона, пытаясь отыскать его номер в «звонках без ответа».
Ничего подобного в телефоне не было. Не было, не было, ни одного входящего звонка не было вообще, по крайней мере, в сегодняшнее утро. О боже, подумала Лейла. Но ведь он звонил, я знаю. Я чувствую. Это галлюцинации! Это галлюцинации. Да.
Как в каком-то полусне, как сомнабула она вошла вместе с сотней других мужчин и женщин в вагон, остановившийся прямо напротив неё. Люди набились в салоне, как сельди в бочке. Какой-то парень с жутким, обезображенным лицом смотрел на неё снизу вверх – с сидения – мутным взором. Нет, он смотрел СКВОЗЬ неё. Толстая, чем-то обеспокоенная тётенька рядом тяжело дышала на Лейлу. Нет, она дышала ЧЕРЕЗ неё. Меня нет, поняла Лейла. Меня нет, – и есть только бесплотная моя тень, такая же, как и все прочие бесплотные тени. Лишь ненависть ещё вызывает эту тень к жизни. А тени других – тоже ненависть? Может быть. А может быть, каждую тень рождает что-то своё – скука, равнодушие, самоуверенность, чванство, потерянность, зависть, скрытая враждебность, пустая злоба, усталость, внутренняя гниль. А вот мою тень рождает ненависть. Ненависть и чувство страха, убивающее меня каждый день и вновь пробуждающее к жизни – для того, чтобы завтра убить опять. Как Прометея. Как несчастного страдальца, приговоренного за то, что он не хотел быть приговоренным.
Лейла полубессмысленно уставилась в окно на своё отражение. Стоять ей было чрезвычайно неудобно, поскольку люди напирали тут и там. Завывания подземки забивали мозг, топили сознание. Из вагонного стекла на Лейлу глядела другая Лейла – тень, чёрная, невыразительная, призрачная. Почему, ещё раз спросила себя Лейла. Почему. Почему я должна всё время страдать и ненавидеть.
И всё-таки Эльмира права… Я не должна так говорить и думать о нём. Это против бога, против правил. Даже эту его я не должна мысленно проклинать и уничтожать. Есть границы, переступать которые никому не дано. Ведь мы же всё-таки люди, и что-то человеческое в нас должно оставаться. Он мне подарил эти злосчастные бриллианты. А мог бы и не дарить. Какая часть человеческого проснулась вчера вечером в нём? А во мне – какая часть человеческого во мне вчера умерла?
Не знаю, следует ли желать ему смерти в авиакатастрофе. Следует ли желать ему смерти вообще. Чтобы умереть, надо жить. А каждодневное умирание – это и не жизнь вовсе. Я не живу, – и его тоже как бы нет. Моя тень – против его бесплотной тени. Только тень его имеет глаза, выразительные глаза… А у меня? Она ещё раз вгляделась в оконное отражение, не замечая ничего, кроме тёмного, обессиленного силуэта…
Из поезда она вышла, словно в тумане. Лицо её горело. Плохо понимая, что происходит вокруг, Лейла поднялась на поверхность, нырнув в промозглую сырость улицы. Накрапывал дождик – серый, утомительный дождь. Серыми, утомительными караванами тянулись бесконечные ряды машин, автобусов, трамваев; серые сигналы разрывали серый, однообразный городской повседневный гул.
Тупо, механически Лейла села на свой маршрут, пересаживаясь время от времени во всё новый и новый транспорт и почти не замечая этого. Движения её были заучены, минуты рассчитаны, вплоть до самого последнего пипиканья часов, отмечающего неизбежное начало очередного рабочего дня. Когда она шла по тротуару, капли падали ей на лицо, и что-то в этом было не так. Боже мой, подумала Лейла, я забыла раскрыть зонтик. О боже, я опять забыла раскрыть зонтик.
Почему этот дождь никогда не кончится? Почему я должна добираться до офиса в промозглую погоду, слякоть, в то время как он поедет на своём джипе? Да, у него был джип Лексус. У меня – метро, у него – Лексус. У неё – теперь будет тоже Лексус, по крайней мере, вот этот вот, шефовый. И ей он тоже подарит бриллианты – такие же, как и мне? Или лучше? И больше? А может, он и купил-то серёжки сначала не для меня? Неужели я его чем-то растрогала? Я, бесплотная тень? Может, всё-таки ненависть делает меня не бесплотной?
Нет, однозначно, он не должен быть счастлив вместе с ней! Им вообще не надо там, на Сейшелах, встречаться! О боже, как там сейчас хорошо, жарко, не то что здесь, где идёт бесконечный дождь… Не хочу, не хочу, думала Лейла, чтобы они встретились. Ему надо здесь, в городе, остаться – любой ценой. А с другой стороны, пусть едет – ведь все наши только этого и ждут… Я тоже жду. Жду, чтобы вздохнуть спокойно, полной грудью. Чтобы хоть один день прожить без ненависти.
А возможно, всё-таки произойдёт так, что и он уедет, и они не встретятся? А как так сделать? Как так может быть?.. Лейла увлеклась. Убить его, чтобы он умер, погиб, – нет, мы с судьбой договорились, что это есть перебор, нельзя переступать незримую черту в своих прошениях у бога. Надо затормозить его отъезд – так, чтобы он был наказан, чтобы, в свою очередь, страдал, чтобы взгляд его, пронизывающий и внимательный, потух, и глаза не светились из глубин бесплотной тени. Лишь мне, Лейле будет дано заставить их вспыхнуть опять, когда я приду к нему – из милости и, в конце концов, просто потому, что он мне когда-то помог с моей больной доченькой. Да, я приду. Когда он станет уже никому не нужным, когда он не сможет разъезжать на своём джипе, когда от него отвернутся его друзья – бизнесмены, когда разорится его компания сотовой связи, когда его «великая», мессианская идея, которой он старается потрясти мир и своих глупеньких подчинённых, лопнет у всех на глазах, показав полную несостоятельность, когда у него исчезнет с груди жирная золотая цепь, когда лысина его станет сморщенной и жалкой, – вот тогда я приду и поблагодарю его за мою спасённую доченьку! И загляну в его ненавистные зрачки, чтобы увидеть последний огонь, уже бессильный и не испепеляющий меня каждый раз, когда я снова начинаю ненавидеть!
Я прошу высшие силы, чтоб так было!..
Лейла, сама не замечая того, пришла в невероятное возбуждение. Её стало лихорадить, всё внутри согревало каким-то особым теплом. Она не замечала дождь, не замечала улиц, маршрутов и молча, часто дыша, продвигалась, как робот, в сторону знакомого комплекса зданий. Да, да, да, – ликовало её воображение. Он должен заболеть, сильно, страшно, смертельно! Интересно, придёт ли она – та, другая, – к его смертному ложу? Или нет! – Лейла аж остановилась как вкопанная. Нет, болезнь здесь не при чём. Болезнь – это не того рода несчастье, потому что она вызывает жалость, и Лейле лучше, чем кому бы то ни было, было известно, какую реакцию окружающих вызывают физические страдания больных. Нет, – Лейла подняла голову и, зажмурившись, подставила лицо под струйки дождя; нет, пусть он остаётся формально здоровым. ОН ДОЛЖЕН СИДЕТЬ! Сидеть в тюрьме! К ужасу всего делового мира, к ужасу той, другой, к изумлению и тайному удовольствию сотрудников! Вот как сбить с него проклятую спесь! Так ты говоришь, можно переделать человечество, страну, город, наконец? Можно дать людям новую цель в жизни?! Вот и давай! Вот и переделывай, гния на «зоне», вот и переустраивай мир своей мерзкой лысиной, потрясая цепью – только уже не золотой!
Эта мысль настолько захватила Лейлу, что она буквально затряслась мелкой дрожью, и что-то в ней воспрянуло, взорвалось, сметая на своём пути всю серость будничного дня! О-о-о!! Он будет сидеть!!! Он получит сполна за всё, за те мучения, на которые он обрекает ни в чём не повинную душу, он будет разрушен – в ответ на разрушение других!!! О-о-о!!! Лейла чуть не закричала. О, я знаю, как его наказать, как его покарать, как заставить понять то, что нельзя понять без ненависти!
Но как же это сделать? Как его посадить? За его махинации с налогами?.. Вряд ли это будет под силу секретарше, да и за налоги сегодня «крутых» не сажают, ибо нет такой налоговой службы, с которой невозможно «по-свойски» договориться на том или ином уровне – в нашем городе, в нашей стране. За его тёмные делишки на выборах (Лейла очень хорошо помнила это, поскольку все сотрудники компании так или иначе были вовлечены в предвыборные махинации, хотя с тех пор и прошло уже пару лет)? Нет, сегодня это даже не приведёт к позору. А нужен позор. Нужно страдание, когда привычная жизнь перестаёт существовать, и ей на смену приходят ужасы казематов, многодневные допросы и мрачные порядки «зеков» – как это сейчас говорят, «понятия». Да, нужно действительно нечто эдакое, чтобы весь мир отвернулся от этого негодяя. Пусть он совершит убийство. Да, убийство – и на глазах у всех. Чтобы тысячи свидетелей были, чтобы потом не отвертелся, не отмазался, гад, чтобы он задрожал от ужаса от содеянного, и назад не оставалось пути!
Лейла горела. Жар исходил от неё, как от Солнца, и непонятная сила толкала её ввысь – ввысь и вперёд! О-о-о! Да, она знает, что необходимо. Необходимо просить у судьбы, чтобы он сел в тюрьму за смерть пешехода – невинного пешехода, сбитого шефом при нарушении правил дорожного движения, – грубо, нагло, неотвратимо! Ведь он всегда гоняет на своём джипе, когда за рулём! Прямо на виду у госавтоинспекции! Чтобы джип всмятку (а сам он чтобы не пострадал, только тот – другой)! Да! Вот так! Чтобы это промелькнуло во всех новостях, чтобы пропечатали газеты, чтобы заговорили в кулуарах власти, – мол, слышали, этот-то, что натворил? А мы, блин, на него ставку делали!.. Да, да, да!
Она почти подошла к своему офису. Она не шла – она плыла, как гордая каравелла, рассекающая мрак хмурого дня, – вперёд, к свету! Она знала, что ей открылось нечто такое, что не дано познать простым смертным. Она чувствовала, что пришло ОНО – то непонятное удовлетворение, которое сильнее всех заставляло крутиться мир и оживляло его вновь и вновь, убивая и воскрешая, убивая и воскрешая.
Лейла не услышала скрип тормозов и дикий визг покрышек по асфальту. Машина вырвалась из-за переулка, с чудовищной скоростью, рывком, и очень неуклюже попыталась затормозить. Лейла с блаженной улыбкой посмотрела в затемнённое лобовое стекло джипа. Наверное, за ним ничего не было видно, там – по ту сторону, была просто чёрная, чёрная пустота. Но всё-таки последнее, что она разглядела во тьме – каким-то непостижимым, непонятным образом! – были два внимательных глаза, светившихся изнутри жгучим, ледяным огнём и спокойно проникающих ей в душу.
Ноябрь 2004 года,
г. Бишкек
обсудить
в форуме
